Но было уже поздно: в затворной камере слабо
грохнуло, выход из пушки захлопнулся, и теперь вся сила огня могла выйти
только через жерло, нацеленное на их бронированные шеренги.
Те короткие мгновения, пока летучее пламя бежало по искусно
выточенному ходу к главному заряду, были мгновениями величайшего
напряжения. Пореченцы изготовились к стремительному броску, чтобы разом
уничтожить растерявшегося, перепуганного залпом пушки противника.
Всхолмцы, напротив, в тяжелом оцепенении ждали, пока изрыгнет на них тучу
пламени невиданный медный зверь, и страшным было их ожидание. А
фельдмаршал стоял прямо у пушки, высоко подняв факел в правой руке и жутко
оскалясь: не было для него сейчас ни всхолмцев, ни пореченцев, ни врагов,
ни друзей - он стоял один против всех и ждал выстрела, который мог или
убить его, или возвеличить. Одно из двух, без середины.
Ослепительная вспышка, громовой удар, отчаянный крик - все слилось в
следующий миг и полоснуло по глазам, по ушам, по сердцам. Пушка
подпрыгнула, из ствола ударил тугой сноп яростного белого огня. Туча
черного дыма взметнулась в небо выше деревьев, взмыли ввысь стаи
испуганных птиц. Фельдмаршальский "гостинчик" удался на славу: забитые в
жерло обломки колкого чугуна буквально выкосили в грозном всхолмском
воинстве проплешину. Даже латникам пореченским не пришлось напасть на
вражеское войско. Стройные ряды его дрогнули, поломались, бронированные
шеренги стали всасываться в лес, откуда вытекли, и скоро лишь зеленая
стена, как прежде, замкнула Переметное поле.
Боевые порядки пореченцев тоже расстроились, все кинулись к пушке, и
только тогда увидели, что фельдмаршал, лежит, уставясь в небо страшным
оскалом и мертвыми мутными глазами. На нем не было ни царапины, отчего
солдаты, сержанты и даже бравые офицеры стали - сначала в недоумении, а
потом и с ухмылками - перешептываться, что фельдмаршал помер, видимо, от
испуга.
Молодой доминат, поразмыслив, приказал схоронить фельдмаршала прямо
здесь, на Переметном поле. А когда тело было предано земле, велел войску
построиться и произвести еще один выстрел - как военную почесть усопшему.
Тут же откуда-то взялись пропавшие пушкари (на чем доминат решил не
заострять пока внимания) и, быстро зарядив пушку холостым зарядом, встали
наготове с горящими факелами. Когда прозвучала команда "Огня!", немедленно
полыхнул запальный порох, и пушка выстрелила - довольно вяло по сравнению
с первым разом. Но зато едва рассеялся черный дым, вновь взвившийся выше
деревьев, страшный крик вырвался из множества глоток - все увидели, что
пушка развалилась на две половины вдоль ствола и лежит, вывернув свое
черное, закопченное нутро, а чумазые пушкари, отлетев по сторонам, очумело
вертят головами.
Первой мыслью домината было дать команду спрятать обломки, чтоб не
узнали враги. Но понял, что это бессмысленно: слух все равно разнесется. И
велел поставить обломки пушки как памятник на могилу фельдмаршала, а потом
приказал отходить. Сам он уехал в числе последних, с тяжелой душою,
понимая, что в Поречье теперь, по всему, настают тревожные времена.
А Последышу, как ни странно, все сошло с рук. Правда, мать угостила
его подзатыльником, но тут же обняла и заплакала. Не до него тогда было в
доме, отмеченном скорбью.

БУНТ ЛАВОЧНИКОВ
- Эй, Апельсин!
Несчастный лавочник Апельсин, прозванный так за совершенно оранжевую
масть, готов был рвать на голове свои замечательные волосы. Он привык
считаться счастливчиком. Все у него всегда было хорошо: и торговля шла как
положено, и дети - загляденье, мальчик и девочка, такие же оранжевые, как
папа, и жена просто умница, иначе не скажешь, и дом - полная чаша. Да что
там говорить...
И все это сломалось в один момент. Апельсин не мог без дрожи
вспоминать ту страшную ночь, когда проснулся от визга пил, грохота топоров
и хохота грубых плотников. Он вскочил - и что же он обнаружил? Он
обнаружил, что дом его сносят, разбирают до основания, не дав себе даже
труд предупредить хозяина. Уж не говоря о том, чтобы спросить разрешения.
Его скромная лавка, видите ли, помешала какой-то дурацкой телеге и доминат
приказал снести его лавку. Апельсин был тогда вне себя, он чуть не полез в
драку, хорошо - Светица удержала, жена его, умница.
Но душевный покой он в ту ночь потерял. Глядеть ни на что не мог, и
дом свой, в момент разваленный, отстраивать не хотел - руки не
поднимались. Бродил как потерянный среди дикого разгрома и причитал
потихоньку, и на судьбу жаловался, дела забросил, бриться перестал. Душу
ему сломали, вот что.
Жена его бедная угол разваленный кое-как тряпьем занавесила, благо
весна - тепло, и все мужа уговаривала - дескать, не убивайся ты, лучше
подумай, как дом отстроить. Но Апельсин взирал на нее пустыми глазами и
снова бродил, причитая.
Так неделя прошла. И вот через неделю как раз лавочник Котелок,
известный своей склонностью к философии, окликнул его, бродящего и
причитающего:
- Эй, Апельсин!
Надо сказать, что Котелок неспроста пришел к Апельсину. Накануне
сидел он вечерком у лавки своей на скамеечке, отдыхал и на солнце закатное
жмурился. А мимо шла Катица, торговка базарная, первая в городе сплетница,
и сразу заметил лавочник, что распирает ее новость какая-то: так и
стреляет глазами по сторонам - с кем поделиться. Как увидела Котелка -
рядом присела, принялась ему в ухо нашептывать, округляя глаза от сладкого
ужаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87