Прежняя жизнь в нем оказалась наложена на прошедший день и всё это вместе на странный фильм, просмотренный накануне со странным хозяином странного дома.

«Странноприимный дом», – всплыло откуда-то из пучин перепутавшейся в голове русской классики. Может, из Островского, а то и из Салтыкова-Щедрина или Подьячева.
Странноприимный…
Или странноприёмный?
Дом, вот уж действительно, был странный, и приемчики у его обитателей были тоже странные.
Мерцающий хозяин, иностранная гувернантка, лакей этот, похожий на киноартиста.
Кинотеатр в доме!
Потом стены и перегородки, которые появляются и исчезают. Что и говорить об аквариуме под полом гардеробной.
Сумасшедший дом.
Но только не дом для сумасшедших, а сам дом безумный и вполне способный свести с ума.

Лена прислушалась к себе. Внутри было пусто, как в кафедральном соборе ночью. А в голове звонили обедню. Не догадываясь о причинах своего необычайного самочувствия, Лена проснулась в том состоянии, которое так ценят «кендиклаберы» творческих профессий.
В этом состоянии хорошо выпить с утра калиновки, сесть к столу и написать на чистом листе самые новые и самые красивые слова или взять прозрачный шелк и краски и впустить в мансарду утренний свет…
На Лена не была расположена к творчеству. И состояние ее выразилось в чувстве вины, комплексе ответственности перед ближними и склонности к нелицеприятному самоанализу.
Она немедленно постановила, что вела себя «как свинья» по отношению к родителям и крайне легкомысленно в части общения со странным хозяином этого дома.
Решение это требовало от нее неких активных действий, но самочувствие не позволяло немедленно к ним приступить. Кроме того, слишком уж много интересного было в доме и хозяине, чтобы оставить неразрешенные загадки.
Во сне был зал с колоннами. И вроде бы где-то в этом доме. Лена решила при случае посмотреть, нет ли где-то в пристройках похожего зала. Или места, которое во сне могло бы превратиться в такой зал.
Она полагала, что, зная некоторые законы своих сновидений, сможет понять, какие образы из ее памяти, какие выводы из ее небогатого жизненного опыта могли переродиться в дурашливые и жутковатые приключения ее сна, и сумеет вспомнить важные уроки, которые преподал ей старик Морфей.
В школе объясняли, что сны – отражение реальности, переосмысление пережитого. И чем сложнее был сон, тем интереснее в нем разобраться. Жаль только, что они чаще всего не запоминаются полностью. А наборы фрагментов – сами вроде головоломки.
Девушка вздохнула и потянулась.
Нужно было встречать новый день. И не такая уж большая беда, что он прошел уже наполовину.
Это показывали стрелки на больших часах, которые Лена вчера не заметила.
Вчера хватало других впечатлений.
Над овальными зеркалами на стене, под выпуклой линзой стекла бледнел циферблат без цифр. Но с большими и малыми делениями. Он был, видимо для удобства, разделен на четверти.
Две стрелки указывали вверх, приближаясь к отметке, где полагалось быть двенадцати.
Итак…
Лена вновь нашла себя в спальне, обнаружив, что проспала едва ли не до полудня и вновь совершенно не помнила, как здесь оказалась.
Вспомнила смутно, что вроде бы отключилась в кинотеатре. И сделала вывод, что ее, очевидно, вновь перенесли в спальню и вновь, бесчувственную, раздевали.
– Это становится дурацкой традицией! – сказала она вслух. – Фигня какая!
Вновь удивительно мягкая постель…
Только в этот раз ее уложили не голышом.
Чьи-то заботливые руки обрядили в ночную рубашку вроде больничной. В рубашку, похожую на наволочку с отверстиями для головы и рук.
В этой одежде было что-то на редкость трогательное и унизительное одновременно.
Причем совершенно невозможно было определить, в какой степени и что больше.
– Что за забота кому-то до моего тельца? – В сердцах сказала она. – Ручки мои, ножки мои… Раздевают, переодевают.
Во сне, она смутно помнила, тоже было что-то связанное с раздеванием-переодеванием.
Когда она встала, то обнаружила, что эта рубаха позади длиннее, чем спереди и прикрывает попу, а спереди… Спереди ничего она почти не прикрывает.
Лена хихикнула, полюбовавшись на себя перед овальными зеркалами.
– My lord… – вспомнила Лена с улыбкой. – Дремучее средневековье, – проговорила она, припоминая черный учебник истории с картиной, изображавшей крепостную стену на обложке и каких-то пейзан на полях на фоне этой стены. – Дремучее средневековье… То be able to…
Вид у нее в этой рубахе действительно средневековый.
А от зеркал веяло чем-то недобрым.
Она решила, что это тоже связано с событиями сна, которые забылись. Кажется, что-то там было этакое – с зеркалами.
Что?
Нет…
Не вспоминается…
Сон отдалялся, вытесняемый реальностью.
Как-то у Блока:

Анна, Анна, сладко ль спать в могиле?
Сладко ль видеть неземные сны?

Она расправила плечи и продекламировала звонко:

Жизнь пуста, безумна и бездонна!
Выходи на битву, старый рок!
И в ответ – победно и влюбленно –
В снежной тьме поет рожок…

Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Черный тихий, как сова, мотор.
Тихими, тяжелыми шагами
В дом вступает Командор…

Припомнила, морща носик.
Вспомнилось только:

Настежь дверь…

Ее будоражили грандиозные эти стихи.
И неравномерность размера несколько смущала. Что же Блок – не сумел подобрать слова, чтобы не ломать размер?
Нет.
Видимо, смысл был главнее.
И от понимания поэта в этом вопросе Лена чувствовала свою сопричастность, соучастность даже. Она с Блоком была заодно.
«Неземные сны»… Это, может быть, и сны, которые не про Землю, про неземное что-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109