Он и сам чуял, что служба его запущена, лай редкий, тоскливый, и Хозяин стал беспокоиться за сохранность двора, а особенно свиней. Однажды он снова присел перед Бобкой, пощупал культю, а Мальчик опять горячо убеждал его не прогонять инвалида, ведь лаять он не перестал, а ночью посторонним не видно, кто это там гремит цепью — полноценный пес или калека. Хозяин подумал-подумал и потрепал Бобкины уши — оставил.
Постепенно Бобка обессилил языком грызущего зверька, кончик культи перестал сочиться и затянулся сплошной коркой, правда, очень нежной: сквозь нее еще болезненно ощущалась шероховатость земли.
Вскоре хозяева перебрались из-под навеса на веранду, а потом и совсем не стало их видать за едой — перешли в дом и оттуда выносили Бобке, как и раньше, жирный слив из тарелок.
Осень наступала теплой и тихой. Пучки лука, подвешенные на веранде, лоснились от сухости, Хозяйка выметала пыль и паутину, усыхающих на стекле ос и мух.
Бобка иногда скулился погулять, чтобы без цепи как следует размять отлежанное тело. Но Хозяин выпускать инвалида запрещал.
Потом полили холодные тягостные дожди, и грызущий зверек в культе снова ожил, еще и потому, что Бобка содрал нежную корочку: он придерживал кость, чтобы погрызть. Снова без сна он ожидал смутного рассвета, чтобы забыться от занудливой ночной хвори. Тянуло по озеру мглистой хмарью; вороны каркали на разные лады: одни скрипуче стенали, как лодка на озере, когда гребут веслами, другие каркали хрипло и низко, судорожно распуская крылья, зябко хлопоча и вновь сосредоточиваясь, — эти будто перехрюкивались с живущими в сарае свиньями.
Бобка злился на свиней, когда от них дул ветер: их густо-вонючий запах подавлял разнообразие всей удаленной жизни, и пресная серость застила не только Бобкин взор, но и забивала нюх. В одну из таких промозглых ночей, когда шел стойкий свиной дух с туманом, в котором глохло даже цепное бряканье соседского Мопеда, и ничем, кроме сырого древесного шума, нельзя было отвлечься, Бобка чуть не взвыл от тоски. Спал весь мир: хозяева, Мальчик, соседи, свиньи, дрых на веранде кот Капитон, не слышно было ни ближних, ни дальних псов, даже блохи, грызущие Бобкину шкуру днем, и те не шевелились, угревшись на ночь. А Бобка держал глаза открытыми, вглядывался в смутные заборы, крыши, в клубящуюся белесую тьму над озером; вглядывался нарочно — знал, что взгляд его от зоркого бдения утомляется, немеет, веки тяжелеют, жмурятся — и тогда сами просятся спать. Он смотрел долго, пока веки не начинало пощипывать, словно их кромки закислились от прохлады, — и потом сразу оставлял сопротивление. Веки удовлетворенно смежались, становилось немного уютней, теплей (будто глаза запирали выход тепла), и обычно вскоре наваливался сон. Но в ту ночь не подействовала и эта безотчетно нажитая уловка. Как только взгляд окунулся в тьму, все слепое, приглушенное и забитое свиной вонью внимание переключилось на зловредно жующую тварь.
Как бы этот неуловимый зверек не съел остаток лапы совсем и не разохотился бы пожирать с плеча все тело по порядку. Бобка ощущал, как тот свободно ползает во всей культе до лопатки, и искать его, чтобы прищемить зубами, болезненно, да и тщетно. Он несколько раз забывался от тумана во тьму глаз, но все с меньшим толком — и, не чуя иного выхода, тихонько заскулил. Сухой шершавый скулеж немного грел изнутри и вроде бы частично выталкивал зверька наружу. Бобка заскулил громче, но вскоре через форточку услышал спертый окрик Хозяина, понимающего сквозь собственный сон, что это Бобка голосит не от посторонних шумов, а сам по себе, от уныния. Бобка посмотрел на темное окно хозяйской спальни; ему всегда становилось грустно, когда оно поздно вечером гасло, жизнь хозяев замирала, еще раньше гасла жизнь в окне Мальчика; никто не учитывал Бобкиной службы, и никто уже о нем не помнил, а лаять если и разрешалось, то по существенной причине. Бобка посмотрел на окно — и горючий скулеж, как последний выход, комом заперся в его горле. Он завернул голову к плечу и сунул нос в свою шерсть, в свой сугубый Бобкин запах, неприметный днем, к природненным, живущим при нем блохам — и не было ему иного утешения.
После дождей было несколько солнечных дней без ветра, чуть потеплело от тишины, и вновь объявились комары, — но новый холод загнал их на веранду, в последний остаток тепла. Там Хозяин добивал их полотенцем, а Мальчик наблюдал, — он, наверное, уже успел соскучиться по лету, — пока отец не запнулся об него и не дал подзатыльника. Тут же нашлось для него дело: слить воду из аквариума, чтобы занести его домой, и принести Капитону корытце с песком. А Хозяин принялся за мух, последних и квелых: подсекал их ладонью со стола, со стен, жомкал в кулаке и выбрасывал в раскрытую створку.
Хозяйка собрала пучки лука и снесла их в погреб, а сухие корешки и связки жухлых грибов оставила. И по прошлому году, по шибанувшему в нос резкому запаху от теплой одежды хозяев, развешанной на ветру, Бобка вспомнил: скоро должен быть снег — белое и холодное, будто сразу влезающее в нос сырым, плотным пухом, гасящим нюх, — может, потому, что запахи земли становились дальними, загадочно измененными и сразу как бы давними и невозвратимыми, а сверху нарождалась молодая непривычная жизнь новых запахов.
Но первый снег вышел мокрым, недолгим — продолжением последнего дождя. Шел он полночи, постепенно укутывая все вокруг свежей, как будто светящейся изнутри потаенностью. Бобка проспал утреннюю сумерь, до того тихо и пушисто убаюкал его снег, а когда открыл глаза и осознал нюхом острую снеговую сырь, то возбужденно заскулил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20