Он принюхивался к каждому незнакомцу на станции; иногда, не дожидаясь встречной прыти, приближался к нему сам, но все были кобели, сами озабоченные разнообразием жизни и лучшей едой. Суки изредка учуивались издали, но, пока Бобка допрыгивал до них, там уже вился кобель быстролапее его, а то и целая свора, причем Бобку, видя его шаткость, оттесняли теперь и соперники помельче. Вначале Бобку подмывало тут же наказать неучтивца, но с первым же подскоком он осознавал свою слабую инвалидскую силу. Осознание вызывало смутную глухую боязнь, топорщилась на загривке шерсть, но чтобы соперник не подметил его растерянности и не бросился трепать его, Бобка угрюмо, угрожающе рычал. С каждой новой сукой отправлялись в изнурительные бега. Бобка поначалу держался в хвосте, даже иногда соперничал, но всегда потом отставал…Однажды, уже поздней весной, когда наконец и озерная вода проступила сквозь лед, Бобке суждено было встретить свою прошлогоднюю подругу. На окраине станции, по возвращении домой, он вдруг учуял запах, обеспокоивший память. Запах был в компании с другими, и Бобка пошел по следу, все сильнее возбуждаясь. Следы были свежие и вскоре привели на мусорную свалку, где дымила всякая ветошь. Бобка заглядывал сюда редко, как пес, имеющий свой призор — конуру и положенную похлебку.
Как-то раз, в жаркую пору, он вывалялся в протухшей селедке. Тогда ему стало приятно в резкой пряности, к тому же притихли блохи, — но дома Хозяин наказал, перед каждым пинком поднося к носу свою домашнюю селедку, чтобы Бобка понял, за что, и через битье навеки раскаялся. И Бобка запомнил, впредь чурался свалок и помоек, а если и валялся на любимых запахах, то не слишком густых.
Теперь он пошел между кучами отбросов и вскоре увидел суку и трех кобелей; один был чуть меньше него, остальные и вовсе незначительные. Приблизившись, Бобка заволновался — неужели это она, его первая, единственная сука? Такая же палевая, с темным чепраком… А когда она обернулась к нему после знакомства широкой мордой, Бобка узнал ярко-рыжие подпалинки над глазами. Он завилял хвостом как старый знакомец — что, встретив ее, он вспомнил давнее время жизни. Но Палевая его не признала; после Бобкиных щенят у нее, как видно, успели народиться и другие, осенние; они-то и затмили ее память.
Мелкие кобельки почтительно разошлись, но средний уступать не стал. Он был юркий и дерзкий, остроухой породы, но не овчарочьей, а мельче, со светло-рыжей спиной и белым пушистым подгрудком. Чуть освоившись, Бобка рыкнул, давая знать, что пусть он инвалид, но потому, может, и озлобленный и знающий, а может, и со скрытым преимуществом. Но Остроухий не оробел, крутое колечко его хвоста не распустилось, не легло между ног. Он, правда, отскочил, но протяжно заворчал нутром, что он не сдался, а только оценивает Бобку и его скрытое преимущество. Тогда, ущемляя свой гонор, Бобка сам приблизился и удостоверил его. Тот опять не струсил, на знакомство ответил небрежно, при этом злостно повел ноздрями, а на заплясавшие под Бобкиной губой зубы предъявил свои, — хотя и не решился нападать на инвалида с его неуточненными силами. Бобка счел себя победителем — ведь во время обоюдо-равного огрызательства он был ближе к суке. Он расслабил губу и подался в сторону Палевой — ухаживать. Та исследовала новости свежесваленных куч. Бобка стал терпеливо помогать ей, подолгу останавливая нюх на обтрепавшейся человечьей одежде, на заскорузлых ботинках: быть может, Палевая вспомнит кого-нибудь из знакомых людей, живших в этих старых одеждах, а через память запахов — и его, позабытого Бобку…
Сука перебирала нюхом человеческий хлам и как будто не замечала его. Что-то внутри него, не уверенное в удаче долгого преследования, так и подмывало скорее подсуетиться, но Бобка сдерживался; он пока терпеливо сопровождал ее.
Остроухий упорно следовал за ними; не отставали и двое кобельков. И как только Палевая делала быстрые перебежки, — как только Бобка отставал, Остроухий оказывался рядом с ней и сводил на нет Бобкины старания.
В азарте преследования Бобка едва не попал под колесо машины, привезшей мусор. Палевая, завидев ее при въезде на свалку, побежала встречать.
Остроухий с кобельками сразу двинулись за ней, вновь оставив Бобку позади.
Когда Бобка допрыгал до машины, та вдруг стала поворачивать, отрезая его от остальных, уже перебежавших на другую сторону. И тут, перед надвигающимся колесом, в Бобкино возбужденное тело вошло смятение. Ведь он усердно стремился вперед, и прежний толчок веления в лапах подстегивал: успеем! Но одновременно вмешалось нечто другое; Бобка не ведал, откуда оно, это сомнение, не давшее ему упредить машину единым махом. Он только ощутил, как чутко заныло у него под загривком, отчего он вздрогнул и на миг остановился.
Мгновенная паника сковала его, и вся сила, назначенная на следующий прыжок, сгустилась в сердце — оно отчаянно затрепетало, как захваченный в зубы мускулистый зверек.
И тут Бобка ощутил новое — незнакомое — веление. И не веление даже — не постоянно готовое в теле, в каждом бугорке мышц ожидание команды от зрения, слуха и нюха, а иное — от томительной неуверенности в груди — как yточнение главного порыва. Как какая-то поправка.
Но ощутив эту поправку, Бобка не подчинился ей, и не потому, что был захвачен бегом, а потому, что чуткий тик уточнения был слабым, и Бобка превозмог его. После мгновенного замешательства он пустил скученные лапы вперед. Но пересек опасную ширину машины медленней, чем было уверено тело.
Хорошо, что машина дрогнула, тормозя, и резиновое колесо задело Бобкин хвост, которым он подхлестнул себя в отчаянном, но не очень прытком рывке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20