Слушал я его с
наслаждением.
- Видел я на своем веку много женщин, - говорил он, - но даю тебе
честное слово, говорю, как другу, твоя Наталья Андреевна - это перл, это
редкая девушка. Конечно, есть и недостатки, их даже много, если хочешь, но
все же она очаровательна.
И адвокат заговорил о недостатках моей невесты. Теперь я отлично
понимаю, что это говорил он вообще о женщинах, об их слабых сторонах
вообще, мне же тогда казалось, что он говорит только о Наташе. Он
восторгался вздернутым носом, вскрикиваниями, визгливым смехом,
жеманством, именно всем тем, что мне так в ней не нравилось. Все это, по
его мнению, было бесконечно мило, грациозно, женственно. Незаметно для
меня он скоро с восторженного тона перешел на отечески назидательный,
потом на легкий, презрительный... Председателя суда с нами не было, и
некому было остановить расходившегося адвоката. Я не успевал рта разинуть,
да и что я мог сказать? Приятель говорил не новое, давно уже всем
известное, и весь яд был не в том, что он говорил, а в анафемской форме.
То есть черт знает какая форма! Слушая его тогда, я убедился, что одно и
то же слово имеет тысячу значений и оттенков, смотря по тому, как оно
произносится, по форме, какая придается фразе. Конечно, я не могу передать
вам ни этого тона, ни формы, скажу только, что, слушая приятеля и шагая из
угла в угол, я возмущался, негодовал, презирал с ним вместе. Я поверил ему
даже, когда он со слезами на глазах заявил мне, что я великий человек, что
я достоин лучшей участи, что мне предстоит в будущем совершить что-то
такое особенное, чему может помешать женитьба!
- Друг мой! - восклицал он, крепко пожимая мне руку. - Умоляю тебя,
заклинаю: остановись, пока не поздно. Остановись! Да хранит тебя небо от
этой странной, жестокой ошибки! Друг мой, не губи своей молодости!
Хотите, верьте, хотите - нет, но в конце концов я сидел за столом и
писал своей невесте отказ. Я писал и радовался, что еще не ушло время
исправить ошибку. Запечатав письмо, я поспешил на улицу, чтобы опустить
его в почтовый ящик. Со мной пошел и адвокат.
- И отлично! Превосходно! - похвалил он меня, когда мое письмо к
Наташе исчезло во мраке почтового ящика. - От души тебя поздравляю. Я рад
за тебя.
Пройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал:
- Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны. Я, например, принадлежу
к числу людей, для которых брак и семейная жизнь - все.
И он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали все безобразия
одинокой, холостой жизни.
Он говорил с восторгом о своей будущей жене, о сладостях
обыкновенной, семейной жизни и восторгался так красиво, так искренне, что,
когда мы подошли к его двери, я уже был в отчаянии.
- Что ты делаешь со мной, ужасный человек?! - говорил я задыхаясь. -
Ты погубил меня! Зачем ты заставил меня написать то проклятое письмо? Я
люблю ее, люблю!
И я клялся в любви, я приходил в ужас от своего поступка, который уже
казался мне диким и бессмысленным. Сильнее того ощущения, которое испытал
я в то время, и представить, господа, невозможно. О, что я тогда пережил,
что почувствовал! Если бы нашелся добрый человек, который подсунул мне в
ту пору револьвер, то я с наслаждением пустил бы себе пулю в лоб.
- Ну, полно, полно... - сказал адвокат, хлопая меня по плечу, и
засмеялся. - Перестань плакать. Письмо не дойдет до твоей невесты. Адрес
на конверте писал не ты, а я, и я его так запутал, что на почте ничего не
поймут. Все это да послужит для тебя уроком: не спорь о том, чего не
понимаешь.
Теперь, господа, предлагаю говорить следующему...
Пятый присяжный поудобней уселся и раскрыл уже рот, чтобы начать свой
рассказ, как послышался бой часов на Спасской башне.
- Двенадцать... - сосчитал один из присяжных. - А к какому, господа,
разряду вы отнесете ощущения, которые испытывает теперь наш подсудимый?
Он, этот убийца, ночует здесь в суде в арестантской, лежит или сиди и,
конечно, не спит и в течение всей бессонной ночи прислушивается к этому
звону. О чем он думает? Какие грезы посещают его?
И присяжные как-то все вдруг забыли о "сильных ощущениях"; то, что
пережил их товарищ, писавший когда-то письмо к своей Наташе, казалось
неважным, даже не забавным; и уже никто не рассказывал, стали тихо, в
молчании ложиться спать...

1 2