- Было у вас затмение аль нет? - крикнул из-за кустов пастух.
- Было! - ответил Мелитон.
- Так. Везде народ жалуется, что было. Значит, братушка, и в небе
непорядок-то! Недаром оно... Ге-ге-гей! гей!
Согнав стадо на опушку, пастух прислонился к березе, поглядел на
небо, не спеша вытащил из-за пазухи свирель и заиграл. По-прежнему играл
он машинально и брал не больше пяти-шести нот; как будто свирель попала
ему в руки только первый раз, звуки вылетали из нее нерешительно, в
беспорядке, не сливаясь в мотив, но Мелитону, думавшему о погибели мира,
слышалось в игре что-то очень тоскливое и противное, чего бы он охотно не
слушал. Самые высокие пискливые ноты, которые дрожали и обрывались,
казалось, неутешно плакали, точно свирель была больна и испугана, а самые
нижние ноты почему-то напоминали туман, унылые деревья, серое небо. Такая
музыка казалась к лицу и погоде, и старику, и его речам.
Мелитону захотелось жаловаться. Он подошел к старику и, глядя на его
грустное, насмешливое лицо и на свирель, забормотал:
- И жить хуже стало, дед. Совсем невмоготу жить. Неурожаи,
бедность... падежи то и дело, болезни... Одолела нужда.
Пухлое лицо приказчика побагровело и приняло тоскующее, бабье
выражение. Он пошевелил пальцами, как бы ища слов, чтобы передать свое
неопределенное чувство, и продолжал:
- Восемь человек детей, жена... и мать еще живая, а жалованья
всего-навсего десять рублей в месяц на своих харчах. От бедности жена
осатанела... сам я запоем. Человек я рассудительный, степенный,
образование имею. Мне бы дома сидеть, в спокойствии, а я целый день, как
собака, с ружьем, потому нет никакой моей возможности: опротивел дом!
Чувствуя, что язык бормочет вовсе не то, что хотелось бы высказать,
приказчик махнул рукой и сказал с горечью:
- Коли погибать миру, так уж скорей бы! Нечего канитель и людей
попусту мучить...
Старик отнял от губ свирель и, прищурив один глаз, поглядел в ее
малое отверстие. Лицо его было грустное и, как слезами, покрыто крупными
брызгами. Он улыбнулся и сказал:
- Жалко, братушка! И, боже, как жалко! Земля, лес, небо... тварь
всякая - все ведь это сотворено, приспособлено, во всем умственность есть.
Пропадает все ни за грош. А пуще всего людей жалко.
В лесу, приближаясь к опушке, зашумел крупный дождь. Мелитон поглядел
в сторону шума, застегнулся на все пуговицы и сказал:
- Пойду на деревню. Прощай, дед. Тебя как звать?
- Лука Бедный.
- Ну, прощай, Лука! Спасибо на добром слове. Дамка, иси!
Простившись с пастухом, Мелитон поплелся по опушке, а потом вниз по
лугу, который постепенно переходил в болото. Под ногами всхлипывала вода,
и ржавая осока, все еще зеленая и сочная, склонялась к земле, как бы
боясь, что ее затопчут ногами. За болотом на берегу Песчанки, о которой
говорил дед, стояли ивы, а за ивами в тумане синела господская рига.
Чувствовалась близость того несчастного, ничем не предотвратимого времени,
когда поля становятся темны, земля грязна и холодна, когда плакучая ива
кажется еще печальнее и по стволу ее ползут слезы, и лишь одни журавли
уходят от общей беды, да и те, точно боясь оскорбить унылую природу
выражением своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоскливой песней.
Мелитон плелся к реке и слушал, как позади него мало-помалу замирали
звуки свирели. Ему все еще хотелось жаловаться. Печально поглядывал он по
сторонам, и ему становилось невыносимо жаль и небо, и землю, и солнце, и
лес, и свою Дамку, а когда самая высокая нотка свирели пронеслось протяжно
в воздухе и задрожала, как голос плачущего человека, ему стало чрезвычайно
горько и обидно на непорядок, который замечался в природе.
Высокая нотка задрожала, оборвалась, и свирель смолкла.

1 2 3