Я оптик. Физик-оптик. Сигма поля — не моя специальность. Я пришёл ради следующего доклада.
“Ну, если физик не понимает физика, мне-то уже стыдиться нечего!” — подумал Сегдин.
На этот раз, едва началось обсуждение, его намётанный глаз подметил резкую неоднородность зала. Меньшая часть, чувствовалось, великолепно разбирается в проблеме, волнуется, спорит, изнемогает под бременем тяжёлой ответственности. В поведении других ощущалась неловкость. Они походили на людей, которые сами не умеют плавать, но тем не менее волей судеб оказались в команде, которая должна спасти тонущего. Среди последних Сегдин узнал знакомых ему ядерщиков, астрофизиков, химиков и понял, в чем дело. На всякий случай сюда пригласили и тех, кто по роду своих замятий не имел ни малейшего касательства ни к тектонике, ни вообще к земным глубинам. Мраморный лик Ломоносова, последнего из всеохватывающих умов, равнодушно глядел на своих последователей, так далеко ушедших друг от друга в исканиях, что докладчикам, если они хотели быть понятыми, приходилось сейчас излагать свои мысли популярно, на языке, которым Сегдин говорил о науке со своими читателями.
Ход наблюдений Сегдина был прерван репликой с места. Председатель обратился к учёному в первом ряду с вопросом “Не имеет ли тут место.,”; тот энергично ответил “нет!”. Он явно был в числе “сторонних” специалистов.
Сегдин потёр лоб. Лицо учёного, сказавшего “нет!”, возбудило в нем какие-то сложные ассоциации, чем далее, тем более туманные и фантастические. Он силился понять невнятный голос подсказки. Где, когда, в какой связи мелькнули перед ним раньше этот резкий, как у птицы, профиль, усталые глаза и трогательный дымок седин на макушке?
— Скажите, — обернулся он к соседу, — это не…
— Да, это Лев Сергеевич Пастухов.
— Элементарщик?
— Он самый.
Судьба сделала ход конём, Сегдин захлопнул блокнот. На заседании ничего нового не скажут; ничья. Что ж, время начинать новую партию. Впрочем, даже первый ход Сегдину пока рисовался смутно. Но он был полон желания добиться своего.
Когда все встали, он протиснулся к Пастухову. Тот раздражённо говорил юноше в очках:
— День испорчен. И попусту испорчен. Ну, чем мы можем тут быть полезными? Чем?
— Здравствуйте, Лев Сергеевич, — сказал Сегдин. — Ваш день не будет испорчен. Возможно, он принесёт пользу миллионам людей.
— Что вы имеете в виду? — с удивлением уставился на него Пастухов.
Это-то и было нужно Сегдину. В такой ситуации главное — заинтересовать собеседника первой фразой.
— Я имею в виду читателей. Нас засыпали письмами с просьбой рассказать о ваших опытах.
То была ложь, святая ложь, как считал Сегдин.
— Их сейчас, — упирая на слово “сейчас”, сказал Пастухов, — интересуют опыты именно нашего института?
— Да.
— Немыслимо! Нет, нет, опыты лишь начаты, говорить о результатах пока рано.
— Но вы же дали месяц назад интервью “Спутнику” о создании установки…
— Тем более.
“Так, так, — подумал Сегдин. — Моему королю грозит мат”.
— Сегодняшний день у вас все равно испорчен, — решительно сказал он, всем видом давая понять, что не отстанет. Сегдин не был нахалом, ненавидел нахальство, но другого выхода не оставалось. Пастухов в глубине души был мягким человеком и должен был сдаться. Этому могло также способствовать чувство подсознательной вины перед обществом, которому Пастухов, как показало заседание, не мог помочь своими знаниями.
И Пастухов действительно сдался. Час спустя они уже входили в вестибюль института.
Пастухов вёл Сегдина бетонным коридором, который спускался все ниже и ниже, кольцами змей опоясывая нечто, спрятанное в глубине его спиралей. Сначала в узких окнах-бойницах мелькал дневной свет, потом он исчез, фотоэлементы беззвучно распахивали массивные двери, и тишина заколдованного подземелья охватывала Сегдина. Он был в сказочном замке и ожидал встречи с закованным в бетон джинном и не удивился грозовому ветерку, вдруг повеявшему навстречу. Ему нужен был этот настрой, хоть он и не знал почему. Что грозовое дыхание было просто дуновением озона, возникающего в ходе эксперимента, — это объяснение могло подождать.
Теперь коридор напоминал траншею, со стен которой смотрели стеклянные глаза перископов. За ними была темнота, густая темнота, мрачная темнота. Пастухов щёлкнул выключателем, темнота осветилась, и Сегдин увидел своего джинна. Он походил на хобот, холодно блестевший металлом хобот, который неожиданно заканчивался острым клювом. Тот был нацелен на прозрачный шар, в котором ничего не было. Совершенно ничего, одна лишь пустота. В удалении золотом сказочного богатства сияли медные шины; гибкие шарниры, поддерживающие “хобот”, придавали ему сходство с животным, которое, конечно, никогда не водилось на земле, но которого Сегдин ожидал встретить.
— Это и есть Излучатель, — сказал Пастухов.
Чары развеялись. Теперь это были просто установка, просто шины, готовые отдать черт его знает сколько миллионов вольт напряжения, просто объект эксперимента — высящийся на постаменте шар, в котором была совершеннейшая пустота, соперничающая с межгалактическим вакуумом.
— Мы пронизываем вакуум игольчатым пучком ро-ме-зо-нов, — сказал Пастухов. — Для вас вакуум просто пустота, а для физиков это…
— Можете не объяснять, — заметил Сегдин. — Для вас, согласно теории Дирака, вакуум — море частиц с отрицательной энергией. А какова мощность пучка мезонов, его направленность, свойства? И что получается в опытах?
Пастухов пустился в объяснения, увлекаясь все более и более. С какого-то момента Сегдин начисто перестал понимать детали.
1 2 3 4