А Ленинград он любил всеми фибрами тонкой интеллигентной души, до того сладостно и трепетно, как, быть может, его знаменитый однофамилец, даже, может быть, более того, потому что часто сравнивал себя с тем далеким кривоногим мальчиком из шестидесятых и часто примерял на себя его чужое платье, да к нему еще добавлял свою душевную философию. И вот в это сердечное место он пытался ее заманить, а она не согласилась, сославшись на вечную занятость, и он, как последний неудачник, был все-таки вынужден поехать на конференцию один и теперь изнывал от пронзительного изматывающего одиночества в любимом месте и, кажется, сейчас ненавидел до последней степени отвращения и его, и себя, и даже ее. Впрочем, последнее вряд ли. Иначе чем еще объяснить его долгое сидение за неоконченным письмом любимому предмету?
Кстати, доклад их совместный прошел совершенно успешно и вызвал несколько вопросов и небольшую дискуссию, из которой Иосифу Яковлевичу запомнилась лишь одна мерзкая рожа, ехидно вопрошавшая докладчика: отчего в программе конференции слово Бог из названия доклада написано с маленькой буквы, а в тезисах, отпечатанных к открытию, наоборот, с большой? Кажется, он от смущения не успел отшутиться, и кажется, аудитория это почувствовала, и он сконфузился, как-то извиняясь, развел руками и сошел с трибуны. А на самом деле это была никакая не опечатка, а именно результат его личных сомнений. Трудно сказать, отчего еще люди в конце второго тысячелетия, после известных событий, сомневаются в таком пустяковом вопросе, но конкретно у Иосифа Яковлевича дело было так. По сути, речь в его метафизических изысканиях шла, конечно, о Боге всемогущем религиозном, т.е. вполне с большой буквы, но поскольку все это было именно под необычным углом и с неожиданной естественно-научной стороны, и следовательно, вполне рационалистически, то и бог мог начинаться так же, как некоторая аксиома - с малой литеры. Кроме того, Иосиф Яковлевич и сам сомневался иногда в Его существовании, и следовательно , хоть теперь это было вполне в духе времени, он, как бывший преподаватель марксистско-ленинского учения, еще пока стеснялся. Вообще же, эти колебания с буквой были сродни его колебаниям в употреблении названия города на Неве. Здесь Иосиф Яковлевич тоже очень стеснялся. Например, в душе, конечно, продолжал называть этот город Ленинградом, в официальных документах, в частности, на конвертах, отосланных в оргкомитет конференции, он употреблял узаконенное вновь - Санкт-Петербург, а вот Марию Ардалионовну приглашал съездить в Питер. И прозвучал этот "Питер" в устах его до того ненатурально, до того не соответственно, что, вспоминая сейчас, Иосиф Яковлевич конфузился и злился на то, что уж очень хотелось ему понравиться, или, по крайней мере, приблизиться путем всяческого пошлого жаргона.
* * *
Прождав лишний час, Маша заподозрила неладное и, не одеваясь, выбежала на улицу с недобрым предчувствием. За углом, в метрах ста от дома, она обнаружила остатки происшествия в виде искореженного автомобиля со знакомым номером и с большим мокрым пятном под брюхом ископаемого, в темноте неразличимого цвета, но от этого казавшимся еще более жутким. Она все поняла сразу и действия ее стали резкими и определенными. Не возращаясь домой, заставила постового обзвонить по рации скорую и узнала адрес морга, а позже, в холодном помещении со сладковатым запахом, под лампой дневного света опознала лицо Змея-Искусителя, какое-то детское и удивленное, и передала органам телефон и адрес потерпевшего. Потом пришла домой и, не говоря ни слова ни матери, ни матери-матерей, улеглась у холодной, по осени еще не включенной в систему отопления батареи, и заболела.
Пришла в себя только через неделю от шарканья матери-матерей. Она еще не открывала глаза, но уже знала, что старуха стоит над ней и держит в руках конверт (та хрустела паркинсоновскими пальцами).
- Тебе письмо, Маша, - прошамкала мать-матерей и положила на грудь белый прямоугольник, в одном из углов которого святая божья матерь шлепала Христа по розовенькой попе.
- Прочти сама, - неожиданно попросила Маша.
Старуха, давно разуверившаяся в собственной необходимости, с радостью согласилась.
Третье послание старой деве Марии
Змей-Искуситель повержен волиею нашею, и путь из чрева твоего чист и непорочен, ибо иного пути для мессии не дано.
За восемь месяцев до рождества.
На каждой букве "с", а их Маша насчитала восемь штук, раздавался высокий шипящий свист, как будто прокалывали наполненный воздухом резиновый объем. Маша спросила равнодушным голосом число, и едва дождавшись ответа, принялась проверять тут же подтвержденную ужасную догадку. Впрочем, так ли уж подтвержденную? В конце концов, и раньше бывали задержки, а здесь еще такое происшествие и болезнь. Она вспомнила, как ее не выбрали в школьный комитет, и месячные запоздали на две недели. Да она вообще в смысле периодов и сроков была подвержена всяким внезапным колебаниям.
- Бабушка, - вдруг каким-то жалобным детским голосом Маша обратилась к матери-матерей, - у нас селедочки нет?
- Есть, есть, - как-то обрадовавшись, просвистела старуха, - вставай-ка, сейчас поедим, я тоже посолиться хочу.
Маша полежала еще некоторое время, бессмысленно теребя краешек одеяла и разглядывая бронзовую люстру. После потянулась белой рукой к телефону и позвонила, и когда на том конце ответил чуть холодноватый, незнакомый женский голос, продолжала молчать.
- Вы - Маша? - вдруг донеслось с того конца света, где раньше обитал Змей-Искуситель.
Да, я Маша, я старая дева Маша, я любила вашего мужа всю свою сознательную жизнь, и любила бы еще дальше, но его не стало, и теперь нам обеим суждено оплакивать свое одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23