Мы сидели там три часа при свете амбарного фонаря,
пили лимонад и ели мамины сахарные коржики, сдобные и сытные.
Отец стоял на верхней ступеньке, приподняв дверцу, пока рядом не упал
кусок риттеровского сарая. Когда это случилось, мать впервые при детях
закричала на него:
- Доктор! Сойдите вниз сейчас же! Я не собираюсь оставаться вдовой
из-за того, что вы козыряете своим молодечеством!
Отец тут же спустился, закрыв за собой люк.
- Мадам, - сказал он, - ваша логика, как всегда, неопровержима.
Для молодежи нашего возраста устраивались сенокосные прогулки, обычно
под необременительным присмотром старших, устраивались катания на коньках
на Лебедином Пруду и пикники воскресной школы, церковные посиделки с
мороженым и мало ли что еще. Счастье не в хитрых игрушках: счастье в том,
что "мужчину и женщину сотворил их", и в здоровье, и в интересе к жизни.
В твердой дисциплине, которой мы подчинялись, не было ничего
тягостного или чрезмерного; правил ради самих правил не существовало. Вне
круга необходимых обязанностей мы были свободны, как птицы.
Старшие дети помогали нянчить младших, четко зная, что от них при
этом требуется. У всех нас с шестилетнего возраста были свои обязанности
по дому - они записывались за каждым, и их выполнение проверялось. Позднее
я и свой выводок (больше, чем был у матери) растила по ее правилам. Они
были разумны и хорошо служили ей, а значит, могли послужить и мне.
Наш распорядок, конечно, не совсем совпадал с материнским - мы ведь
жили в несколько иных условиях. Так, главной задачей моих братьев была
пилка и рубка дров. Моим сыновьям колоть дрова не пришлось, потому что наш
дом в Канзас-Сити отапливался котельной на угле. Однако они поддерживали
топку, загружали угольную яму (уголь сваливался на мостовой, и приходилось
долго и утомительно перетаскивать его ведрами к спускному лотку), вычищали
золу и выносили се из подвала.
Были и другие отличия. Моим мальчишкам не нужно было таскать воду для
ванн: в Канзас-Сити был водопровод. Ну и так далее - мои сыновья трудились
не меньше моих братьев, только на других работах. Городской дом с газом,
электричеством и угольным отоплением не требует таких забот, как
деревенский дом "веселых девяностых". В моем отчем доме не было ни
водопровода, ни канализации, ни центрального отопления. Освещался он
керосиновыми лампами и свечками - и домашнего изготовления, и покупными,
обогревался дровяными печами: большая в зале, голландка в докторском
кабинете, маленькие печурки в других комнатах. Наверху печей не было, но
теплый воздух проникал туда сквозь решетки в полу.
Наш дом был одним из самых больших в городе и, возможно, самым
современным, поскольку отец быстро перенимал все полезные новшества,
входившие в обиход. В этом он сознательно подражал мистеру Сэмюэлу
Клеменсу [настоящие имя и фамилия американского писателя Марка Твена].
Отец считал его одним из самых блестящих людей Америки, если не самым
блестящим. Мистер Клеменс был старше отца на семнадцать лет: отец начал
знакомство с Марком Твеном с истории о скучающей лягушке и с тех пор читал
все его произведения, какие только мог достать.
В тот год, когда я родилась, отец написал мистеру Клеменсу письмо с
похвалами по поводу "Простаков за границей". Мистер Клеменс прислал ему
вежливый, полный суховатого юмора ответ; отец вставил его в рамку и
повесил на стене в кабинете. С той поры он писал мистеру Клеменсу каждый
раз, как выходила его новая книга. Прямым следствием этого стало то, что
юная Морин перечла все книги мистера Клеменса, какие только были изданы,
притулившись в уголке отцовского кабинета. Мать подобных книг не читала,
считая их вульгарными и пагубно влияющими на добрые нравы. Она была
по-своему права: мистер Клеменс определенно подрывал привычные устои.
Остается предположить, что мать определяла безнравственные книги по
запаху: ведь она в жизни не открыла ни одного труда мистера Клеменса.
Поэтому они хранились в докторском кабинете, там я их и поглощала
наравне с другими, которые никогда не появлялись в гостиной. Сюда входили
не только медицинские пособия, но и такие пагубные издания, как лекции
полковника Роберта Ингерсолла и труды профессора Томаса Генри Гексли (эти
были лучше всех).
Никогда не забуду дня, когда прочла его эссе "Гадарннские свиньи".
- Отец, - выпалила я вне себя от волнения, - нам же все время лгали!
- Возможно, - согласился он. - Что ты читаешь?
Я сказала.
- Ну, на сегодня хватит. Профессор Гексли - слишком сильное средство.
Давай немного поговорим. Как у тебя дела с десятью заповедями? Разработала
окончательный вариант?
- Пожалуй.
- И сколько у тебя теперь заповедей?
- Шестнадцать, как будто.
- Многовато.
- Если бы вы позволили мне выкинуть первые пять...
- Не позволю, пока ты живешь в моем доме и ешь за моим столом. Я же
хожу в церковь и пою гимны, верно? И даже не сплю на проповеди. Морин,
втирать очки своим ближним - это искусство, необходимое для выживания
повсюду и во все времена. Послушаем твою версию первых пяти заповедей.
- Отец, вы страшный человек и плохо кончите.
- Нет, я так и буду водить всех за нос. Ну, не тяни - я жду.
- Да, сэр. Заповедь первая: "Воздавай почести Богу, в которого верит
большинство, не хихикая и даже не улыбаясь при этом".
- Дальше.
- Не сотвори себе кумира и не изображай того, что может вызвать
недовольство властей и особенно миссис Гранди [персонаж пьесы Т.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24