" "Я жду, когда вы извинитесь". "За что?" "Вы злоупотребили моим доверием". "Роня,- проговорил я,- во сне все разрешается". "И тем не менее". "Успокойтесьї Мы не выходим за рамки". "За рамки чего?" "Времени, разумеется". Я перевернулся на живот, подпер голову ладонями. Роня тоже изменила позу, вытянула ноги и оперлась о землю рукой, такой слабой и тонкой, что, казалось, она вот-вот переломится в локте. "Вы мне все-таки так и не объяснилиї" "Что не объяснил?" "Давеча, когда мы гуляли в лесу". "Я же вам сказал". После этого наступило молчание, ни малейшей охоты о чем-либо рассказывать у меня, разумеется, не было, но опять же я не мог подавить соблазн слегка пококетничать перед этой барышней, подразнить слегка ее любопытство. Я был искренен с Роней; моя искренность была наигранной. За кого она меня принимала? Мое замешательство подстрекало ее воображение. "Кто я такой, гмї Пожалуй, вы примете то, что я скажу, за желание покрасоваться или заинтриговать вас, но, уверяю вас, ничего подобногоїпроговорил я лениво.- Я вообще совсем не то, чем я вам, по-видимому, представляюсь, я даже не то, чем я кажусь самому себе. Я, знаете ли, вообще не я, а он!" "Как это?" "А вот так. Он приехал в деревню, он поселился в заколоченной избе. Он взошел на крыльцої Понимаете: не я, а он". Я взглянул на Роню, или Рогнеду, или как там ее звали, и мои глаза словно под действием силы тяжести соскользнули на ее шею, ключицы, живот. Она выдержала этот невольный осмотр. "Хорошо,- сказал я,- только это сугубо между нами. Поклянитесь, что никому не скажете. Нагнитесь, я вам скажу на ухої" "Зачем же на ухо? Здесь никого нет". Она наклонилась ко мне, я мгновенно перевернулся на спину, обхватил ее за шею, так что она чуть не повалилась на меня, и что же мне еще оставалось делать? Я поцеловал Роню. Клянусь, при всей неожиданности этого события она его ждала. "Mais... vous e^tes impossible,- пробормотала она,- там, наверное, заждалисьї" Я сидел, обхватив колени руками; ну вот, подумал я ни с того ни с сего, эксперимент удался. О чувствах не могло быть и речи. Мне показалось, что она ответила еле заметным движением губ на мой поцелуй, словно полусознательно хотела подогреть желание, словно чувствуя, что температура падает. Все шло как по-писаному. Если бы я взялся сочинять подобную сцену, мне не осталось бы ничего другого, как придумать то же самое, те же реплики; мне стало ясно, что "эксперимент" состоял именно в том, чтобы убедиться в рутинности наших слов и, увы, наших побуждений. Согласно правилам я должен был выступить в роли совратителя. От меня ждали поступков - иначе говоря, от меня ждали слов. В духе того времени, которое цепко держало нас, из которого - вот смех - мы не могли выбраться, от меня ждали признаний, которым не следовало доверять, уверений в том, что я ни на что не надеюсь. "Ни на что" должно было означать, что я именно на "это" и надеюсь. Моя любовь нуждалась в риторике, как тело требует одежды, чтобы подчеркнуть свою соблазнительность. Отшатнувшись - или сделав вид, что она от меня отшатнулась,- она медлила: этого требовал сценарий. Она ждала слов. Чего доброго, она ждала клятв. Если же я молчу, значит, что-то должна сказать она: например, что вопреки тому, что "случилось", она считает меня честным человеком. И тут, я думаю, она почувствовала, что я не то чтобы не владею искусством любовного красноречия, но принадлежу времени, когда красноречие лишилось смысла. Все слетело с нас обоих - игра, и правила, и французские фразы, осталась девочка в смятении оттого, что ее впервые поцеловали, и скучающий гражданин без определенных намерений и определенных занятий. "Но вы так и не ответили",- пробормотала она. Вскочив, она побежала к реке, с плеском, с шумом бросилась в воду и поплыла к тому берегу. ХХII Любовь - словечко подвернулось само собой... Зачем она мне? Я удрал из города не для того, чтобы предаваться на лоне природы новым утехам, в конце концов для постельных надобностей у меня была женщина - к чему искать других приключений? Как выражались в старину, я "похоронил себя" в деревне. Я сошел с поезда жизни на глухом полустанке; быть может - кто знает? - это была конечная остановка. Тут мне, конечно, возразят: выключиться из жизни - как это можно себе представить в нашей стране? Жизнь тащила всех, хочешь не хочешь, как вода несет щепки. Разобраться в себе, искать смысл и оправдание своей жизни? Смешно... Это крысиное существование, безостановочное перебирание лапками в толпе себе подобных, сопение и попискивание, толкотня на улицах, теснота магазинов, теснота подземных переходов, вагонов метро, бюрократических коридоров, общественных сортиров, вечная спешка, вечная борьба за местечко - все это попросту перечеркивает всякое вопрошание о смысле жизни. Какой там смысл... Привычка к стадному существованию не располагает к рефлексии; все равно, что танцевать, идя за плугом, как сказал, если не ошибаюсь, Лев Толстой. Я убежден, что патриархальное общество облегчило переход к крысиному обществу. К поднадзорному обществу, к обществу, над которым - над этими толпами, над крышами городов, над каждой супружеской кроватью и каждой колыбелью - стояло мертвое светило, огромный мутный глаз государства. Но, слава Богу, я разделался со всем этим. Да, я спасся от этой жизни, от паутины человеческих взаимоотношений, от чувства, что постоянно задеваешь кого-то и трешься об кого-то, спасся от этой чудовищной тесноты! Я обрел счастье быть самим собой, другими словами - счастье быть никем. Так и надо было ответить Роне: я - никто. Моя третья жена, Ксения, закатила мне сцену, после которой мы больше не виделись. Замечательно, что это не была сцена ревности, для чего, честно говоря, нашлись бы основания;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44