– К вечеру будем в деревне.
– Мартин не дотянет до вечера, – сказала женщина, невидяще глядя капитану в спину. Она прошла немного вперед, задрала юбки и на ходу полезла в телегу.
– Сука, – сквозь зубы вымолвил Ремедий, вытер каплю крови, попавшую в глаз, и посильнее налег плечом.
Мартин лежал головой ко входу. Его закаченные белесые глаза слепо уставились на Эркенбальду. Он был еще жив. Губы умирающего шевельнулись, широкая борода задергалась.
– Пришла, – хрипло вымолвил он и перекатил голову – слева направо, справа налево.
Женщина молча устроилась рядом, уставилась в сторону.
– Что приперлась? – повторил умирающий. – Полюбоваться, как я сдохну?
– Да, – не поворачиваясь, сказала Эркенбальда.
Телега несколько раз дернулась и остановилась. Похоже, завязла всерьез. Донеслась брань Ремедия, который часто поминал «проклятую бабу».
На мгновение Эркенбальда высунулась из-под навеса, гаркнула на солдата, окатив его проклятиями, и снова вернулась к Мартину.
Он тяжело дышал, широко открыв рот и блестя зубами.
– Давит, – выговорил он наконец.
– Это бесы у тебя на груди сидят, – отозвалась женщина, но перекреститься поленилась.
– Монаха не нашли? – спросил Мартин и осторожно перевел дыхание – боялся закашляться.
Эркенбальда расхохоталась ему в лицо.
– Монаха тебе! Монах тебя благословит, пожалуй… прямо в ад!
Мартин хрипло вздохнул.
– Устал я, – сказал он.
Снаружи загалдели голоса. Потом кожаные занавески отодвинулись, и показалось незнакомое лицо мужчины лет сорока. За ним маячила сияющая физиономия Ремедия – как будто невесть какой алмаз в грязи сыскал.
– А еще говорят, что молитвы не помогают! – сказал он. – Гляди, что я выудил в луже! Монах!
– Тьфу! – от души плюнула Эркенбальда.
Монах в темной мокрой рясе пристально посмотрел на нее.
– Ты действительно веришь, что из встречи со мной тебе может приключиться дурное? – с интересом спросил он.
Эркенбальда проворчала:
– А то, крапивное семя.
Внимательные светлые глаза монаха разглядывали ее так, будто пытались прочесть что-то сокровенное в душе маркитантки.
– Да сбудется тебе по вере твоей, женщина, – сказал монах. Протянув руку, он с неожиданным проворством схватил ее за волосы и вышвырнул из телеги в жидкую грязь. Лошадка испуганно шарахнулась назад, но телега ее не пускала. Бедная кляча заржала, и Ремедий подхватил ее под уздцы.
Не обращая ни на кого внимания, монах запрыгнул в телегу и опустил за собой занавески.
Мартин рассматривал неожиданного духовника без всякого интереса. Глаза его уже туманились.
– У нас с тобой мало времени, – сказал ему монах.
– Из какой задницы ты вылез, святоша? – спросил умирающий.
– Какая разница?
– И то верно. – Мартин опустил ресницы. – Скажи, это правда, что на груди у меня сидят бесы?
– Нет, – тут же ответил монах. – Во всяком случае, я их не вижу.
– Так и думал, что проклятая сука все врет.
– Ты умираешь, – сказал монах негромко. – Тебе лучше примириться с небом и с самим собой.
– Я ландскнехт, – проворчал Мартин. – Мы все тут прокляты. Ты видел наше знамя?
– Да, – сказал монах.
– Я сам купал его в крови. – Мартин открыл глаза, яростно блеснул белками.
– Я отпущу тебе грехи, – спокойно произнес монах. – Для того меня и позвали.
– Ну, спрашивай, только учти: я перезабыл все молитвы. Ты уж подскажи мне, какие слова принято говорить на исповеди.
– Не надо слов, какие принято говорить. Ты еще помнишь десять заповедей?
– Я убивал, – заговорил Мартин, прикрыв веки. – Я крал. Я лжесвидетельствовал. Я прелюбодействовал…
* * *
– Значит, госпожа Осень приходит к деревьям, а не к людям, так, мама?
– Да, сынок. К людям приходит только Смерть.
* * *
Когда тело Мартина, завернутое в старую мешковину, забросали сырой землей и воткнули в свежую могилу две палки, связанные крестообразно, капитан жестом подозвал к себе монаха. Тот подошел, почти не оскальзываясь на мокрой глине, остановился в двух шагах, откинул с лица капюшон.
Нехорошее лицо у монаха. Угрюмое, с тяжелым подбородком, рубленым носом. И губы сложены надменно, изогнуты, как сарацинский лук. При виде таких служителей Божьих суеверные бабы спешат обмахнуться крестом и плюнуть.
– Уж очень вовремя ты появился, – сказал ему Агильберт вместо благодарности. – Мои люди впали бы в уныние, если бы знали, что им предстоит умереть без покаяния.
– Иисус сказал: «Исповедуйтесь друг другу», – напомнил монах, глядя на капитана странными, очень светлыми глазами.
– Всегда лучше, когда работу делает профессионал, – возразил Агильберт. – Мои ландскнехты обучены убивать. Смею тебя заверить, они делают это добросовестно. А ты обучен отпускать им грехи. Вот и превосходно. Пусть каждый занимается своим делом.
Монах шевельнул бровями и еле заметно раздвинул губы в усмешке, которая была и не усмешкой вовсе.
– Ты что-то хотел мне сказать.
– Да. Оставайся с нами, – прямо предложил Агильберт. – Ты бродяга, как мы, привык к походной жизни. И ума у тебя побольше, чем у нашего Валентина. Не станешь соваться под пули.
– Валентин? – переспросил монах. – Так звали вашего капеллана?
Агильберт кивнул.
– Храбрец был, – добавил капитан, желая показать этому незнакомому монаху, как велика понесенная отрядом потеря и как мало надежды ее возместить.
– Валентина застрелил булочник в Айзенбахе, когда святой отец полез грабить, – сказал монах.
Агильберт ошеломленно замолчал. Но пауза длилась недолго, после чего капитан громко расхохотался.
– Ай да святоша! – сказал он. – Даже это вызнал. Не зря столько времени торчал у Мартина… Так останешься?
1 2 3 4 5 6 7 8