В ответ на это Ты коротко и ясно перечислил причины политические, гражданские - от политики по отношению к беженцам в прошлом до экспорта ею оружия в наши дни. Это замечание тяжко оскорбило человека, которому Ты, по собственному признанию, обязан одной из первых адекватных рецензий, - как же он не услышал, что "уважаемый профессор Карл Шмид" не пустые слова, что критику свою Ты высказал в доверии, в доверии партнерству даже при разногласиях, что в малом государстве Тебе недостает не размера, но размаха масштабности? Потерять друга - горько для одиночки; с потерей способности к партнерству теряется суть общественности. Ты-де можешь обидеть, слышу я порой; и очень плохо для политической культуры, если ее можно обидеть обоснованной критикой, если она уже не отличает вызова от провокации. Провокация - всезнайство, которому другой служит не более чем уликой, то бишь объектом. Вызов - приглашение осознать конфликт, одинаково реальный и для спрашивающего и для спрашиваемого.
Я с радостью жду Твоей следующей книги. Когда я с пылающими щеками читал "Штиллера", Ты был для меня только именем. За эти годы Ты стал чем-то куда большим, но по-прежнему самым теснейшим образом я связан с Тобой как читатель. Я об этом не говорю, и с Тобой тоже. Однако эта связь показывает мне, сколь мало личного в самом что ни на есть личном, когда оно делается искусством.
Это приветствие - не искусство. У меня не было времени написать Тебе письмо покороче (кто это сказал - Лихтенберг *? Кто-то из французов?). В Цюрихе сейчас молодежные волнения. Граф Эдерланд бродит вокруг с топором. А топор этот имеет некоторое отношение к другому топору, к тому, что колет в нас заледеневшее море (Кафка, о литературе) *.
Еще несколько тезисов, которые я не сумел втиснуть в текст.
Твое доверие исключает панибратские вольности.
Смирение как жест - неведомо, как позиция - естественно.
Верю в Твою благодарность.
Зачастую Ты требуешь больше великодушия, чем сам способен выдержать.
Благоволение - жить столь серьезно, как если б жизнь была игра.
Давая советы другим, Ты грандиозен, порой более грандиозен, чем их возможности.
Ревность есть страх перед сравнением - так выразился один подросток.
Настольный теннис: Тебе не обязательно выигрывать. Но за игрой Ты об этом забываешь.
Если Ты кому-то помог, Ты об этом не помнишь. С этим я поздравляю Тебя нехотя. На собственные заслуги память у Тебя никуда не годится.
Fraternite 1 y тебя никогда не превращается в амикошонство. Обывательской ограниченности я тоже не замечал. Равно как и самодовольства.
Спасибо.
1 Братское отношение (фр.).
Мартин ВАЛЬЗЕР
ПОПЫТКА ПОДСТУПИТЬСЯ К МАСТЕРУ ДИСТАНЦИИ НЕ СЛИШКОМ БЛИЗКО
Не представляю себе текста, при чтении которого его губы слегка не приподнялись бы - недоверчиво и взвешивающе. Всякий, кто заговорит с Максом Фришем, сразу видит по его лицу, что подступился к нему слишком близко или недостаточно близко. Как свой вес на весах, мгновенно видишь на этом лице, как далеко ты зашел. Не то чтобы он неукоснительно выставлял свою недоверчивость и потребность все взвешивать - нет. Он не из тех, кто каждой фразой и каждым жестом напоминают о своем весе в каратах. Он прямая им противоположность. Ему гораздо милей выглядеть полусонным. Самая суровая его мина - выражение терпения. Потому реакция его губ - реакция невидимая. Губы чуть дрогнут, гомеопатически дрогнут, при твоем появлении, потом чуть напрягутся. Если еще добавить к этому столь же неподвижно остановившийся взгляд, то невозможно отделаться от чувства, что на тебя смотрят с вниманием, не очень-то для тебя желательным. Собрат по части детективов тут не преминет написать: "Он испытующе посмотрел на него..." Чтобы остаться по-воскресному немудрящим, я вспомню лучше о противоположном его лице расслабленном, улыбающемся. Глаза вдруг приближаются к тебе - большие, круглые. Улыбка пробегает по всему лицу, как ветер по некой вечно трепетной, подвижной стихии. Ноздри, обычно плотно прижатые, как ноги всадника за секунду до барьера, расширяются под дуновением этого радушия, чей исходный импульс сохраняется, однако, столь же четко, как та точка, в которой упал в воду камень, распространивший по ней круги. Если Макс Фриш что-то сказал и по реакции собеседников видит, что сказал метко, - вот тогда он радуется вместе с теми, кого обрадовал. Тогда он гасит следовательский огонь в своих чертах.
В наше время, без сомнения, сохранились лишь профессиональные отношения между людьми. Между писателями сплошь и рядом устанавливаются нервные отношения. Благодаря своей неизменно любознательной - так сказать, трансцендентальной - настроенности Максу Фришу явно удается управлять этими профессиональными отношениями так, что они не затрагивают болевых точек. Он никогда не формулирует реальную ситуацию, а всегда лишь то, что можно было бы сформулировать по ее поводу, - т. е. отношение к ней. Такова, можно сказать, его натура. Ради него Канту * не стоило трудиться вообще. Мучиться над вещью в себе ему не придет в голову. Его стихия - формы воззрения, тут он непревзойденный мастер, и потому у него вызывает непроизвольную усмешку та непосредственность, к которой напрямик устремляются людские отношения, как форели к букашке. Каждая его фраза содержит коэффициент экспериментальности. Он знает, что все знают, что он знает, что все знают... И это расковывает! Уж если суждены нам сражения, то надо, чтобы они не проводились, а проигрывались. С Фришем вы всегда за шахматной доской - хотя полей в ней и больше, чем шестьдесят четыре. Даже после обильного возлияния, которое меня неизменно обрекает на мрачный натурализм, он, исключительно благодаря эффекту остранения, ухитряется преобразить мой примитивный нахрап в просветленную притчу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134