Она держала в руке глиняную трубку с тростниковым чубуком, но не курила, пепел в прокуренной чашечке лежал белый, потухший, и, впервые разглядев ее как следует, Стивенс подумал: "Боже ты милостивый, да ведь она не больше десятилетнего ребенка". Он тоже сел, так что вчетвером - он сам, мисс Уоршем, старая негритянка и ее брат - они образовали полукруг перед кирпичным очагом, в котором тлел слабый огонь - древний символ человеческого единения и солидарности.
- Он будет дома послезавтра, тетушка Молли, - сказал Стивенс.
Старая негритянка даже не взглянула на него, она ни разу не посмотрела в его сторону.
- Он умер, - сказала она. - Он жертва фараонова.
- Воистину так, Господи, - сказал Уоршем. - Жертва фараонова.
- Продали, продали моего Вениамина, - сказала старая негритянка. Продали в Египет.
Она стала медленно раскачиваться взад и вперед в качалке.
- Воистину так, Господи, - сказал Уоршем.
- Будет, - сказала мисс Уоршем. - Будет, Хэмп.
- Я звонил мистеру Эдмондсу, - сказал Стивенс. - Он все подготовит к вашему приезду.
- Рос Эдмондс его продал, - сказала старая негритянка. Она все раскачивалась взад и вперед. - Продал моего Вениамина.
- Будет, - сказала мисс Уоршем. - Будет, Молли. Будет.
- Нет, - сказал Стивенс. - Он не продавал, тетушка Молли. Это не мистер Эдмондс. Мистер Эдмондс...
"Она же не слышит меня", - думал он. Она и не смотрела на него. Ни разу не взглянула.
- Продал моего Вениамина, - повторила она. - Продал в Египет.
- Продал в Египет, - отозвался Уоршем.
- Рос Эдмондс продал моего Вениамина.
- Продал фараону.
- Продал фараону, и теперь он умер.
- Я, пожалуй, пойду, - сказал Стивенс.
Он стремительно поднялся. Мисс Уоршем тоже поднялась, но он не стал дожидаться и пропускать ее вперед. Быстро, почти бегом, он прошел коридором и даже не зная, следует она за ним или нет. "Сейчас я буду на улице, - думал он. - Там воздух, просторно, есть чем дышать". Затем он услышал позади себя ее шаги - легкие, твердые, энергичные и вместе с тем неторопливые, как и тогда, когда она спускалась по лестнице из его конторы, - а еще дальше голоса:
- Продал моего Вениамина. Продал в Египет.
- Продал в Египет. Воистину так, Господи.
Он почти сбежал с лестницы. Теперь уже было близко, он ощутил, почуял дыхание мирной темноты, теперь он мог вспомнить о вежливости и остановиться, подождать, он обернулся у самой двери и смотрел, как приближается мисс Уоршем, высоко подняв белую голову с высокой старомодной прической, освещенная светом старомодной лампы. Теперь он услышал еще и третий голос, должно быть жены Хэмпа, - чистое и сильное сопрано - оно сопровождало без слов строфы и антистрофы брата и сестры:
- Продали в Египет, и теперь он умер.
- Воистину так, Господи. Продал в Египет.
- Продали в Египет.
- И теперь он умер.
- Продали фараону.
- И теперь он умер.
- Простите, - сказал Стивенс. - Пожалуйста, извините меня. Я не подумал. Не надо было мне приходить.
- Ничего, - сказала мисс Уоршем. - Это наше горе.
А через день солнечным жарким утром катафалк и две
легковые машины ждали прибытия поезда, идущего с севера на юг. На станции собралось больше десятка машин, но только когда поезд подошел, Стивенс и редактор обратили внимание, сколько вокруг народу - и негров и белых. Под невозмутимым взглядом зевак, белых - мужчин, и молодых парней, и мальчишек - и полусотни негров, мужчин и женщин, служители негритянского похоронного бюро вытащили из вагона серый с серебром гроб, и понесли его к катафалку, и вынули оттуда венки и прочие цветочные символы окончательного и неизбежного предела человеческой жизни, и втолкнули гроб внутрь, и снова бросили туда цветы, и захлопнули дверцы.
Затем они - мисс Уоршем и старая негритянка в машине Стивенса с нанятым шофером, а он сам с редактором в редакторской машине - последовали за катафалком, который от станции свернул к пологому холму и, подвывая, покатил на первой скорости, довольно быстро, потом почти так же быстро, но с каким-то елейным, почти епископским мурлыканьем достиг вершины, замедлил ход на площади, пересек ее, обогнул памятник конфедератам и здание суда, а торговцы, и клерки, и парикмахеры, и адвокаты, все те, кто давал Стивенсу доллары и полудоллары, и те, кто не давал, невозмутимо наблюдали из дверей и верхних окон; свернул на улицу, которая на окраине города перейдет в сельскую дорогу, ведущую их к цели, удаленной на семнадцать миль, и снова стал набирать скорость, по-прежнему провожаемый двумя машинами с сидящими в них четырьмя людьми - белой женщиной с высоко поднятой головой, старухой негритянкой, профессиональным паладином правосудия, истины и права, доктором философии Гейдельбергского университета - составная часть похоронной процессии, по всем правилам сопровождающей катафалк с негром-убийцей, затравленным волком.
Чем ближе к окраине, тем быстрее мчался катафалк. Вот они проскочили металлический указатель с надписью "Джефферсон, граница муниципалитета", мощеная дорога кончилась, перейдя в проселочную, покрытую гравием, которая пошла на спуск, ведущий к другому пологому холму. Стивенс протянул руку и выключил зажигание, так что редакторская машина продолжала двигаться уже по инерции, замедляя ход по мере того, как редактор тормозил, катафалк же и первая машина оторвались, словно удирая от погони, и легкая сухая пыль, все лето не знавшая дождя, разлеталась из-под крутящихся колес; скоро они скрылись из виду. Редактор стал неуклюже разворачивать машину, скрежеща передачами, давая то передний, то задний ход, пока они не оказались лицом к городу. С минуту он посидел, не снимая ноги со сцепления.
1 2 3 4 5