- Здесь? - повторил старик, - Вы что, не слыхали, как я сказал тому парню, что через полчаса он может забирать мой дом? У меня теперь есть грузовик; я теперь при деньгах и знаю, на что мне их потратить.
- На что вы их потратите? - спросил шериф. - Такой-то чек. Даже вон тому мальчишке пришлось бы десять лет с утра до ночи из кожи вон лезть, чтоб сбыть с рук такие деньги.
- Я потрачу их на то, чтоб изловить человека, который убил мою Элли! Тут он неожиданно вскочил, опрокинув стул. Потом зашатался, но, когда шериф подбежал к нему, взмахнул рукой и оттолкнул шерифа чуть ли не на целый шаг назад. - Отстаньте от меня, - сказал он, тяжело дыша. Потом громко и грубо прокричал своим дрожащим скрипучим голосом: - Вон отсюда! Вон из моего дома все вы, все до одного! - Однако ни шериф, ни мы с дядей не двинулись с места; вскоре он успокоился и ровным голосом сказал: - Подайте мне виски. С буфета. И три стакана. -- Шериф принес старомодный графин, три толстых стакана и поставил перед ним на стол. Теперь, когда Притчел заговорил, голос его звучал почти ласково, и тут я понял, что почувствовала в тот вечер соседки, когда предложила назавтра вернуться и еще раз сварить ему обед. Вы уж меня простите. Я устал. Со мной случилась такая беда, что я, наверно, надорвался. Может, мне надо отсюда уехать.
- Но только не сегодня, мистер Притчел, - сказал шериф.
И снова, как в тот вечер, когда женщина предложила вернуться и стряпать, он все испортил.
- Может, я сегодня не поеду, - сказал он. - А может, поеду. Но вам, ребята, пора обратно в город, так давайте на прощанье выпьем за лучшие времена. -- Он откупорил графин, налил виски в три стакана, поставил графин и осмотрел стол. - А ну-ка, малый, принеси мне ведро с водой. Оно там, на заднем крыльце.
Повернувшись, чтобы пойти к дверям, я увидел, как он протягивает руку, берет сахарницу, опускает ложку в сахар, и тут я остановился как вкопанный. Я помню, какие были лица у дяди Гэвина и у шерифа, да и сам я глазам своим не поверил, когда он насыпал ложку сахара в чистое виски и принялся его размешивать. Потому что я не только много раз видел, как дядя Гэвин, и шериф, когда он приходил играть с дядей Гэвином в шахматы, и отец дяди Гэвина, то есть мой дедушка, и мой собственный отец, когда он был еще жив, и все другие мужчины, которые приходили в дедушкин дом, пьют так называемый холодный пунш, я и сам знал, что для холодного пунша сахар в виски не кладут, потому что сахар в чистом виски не растворяется, а остается лежать комочком на дне стакана, как песок, что сперва в стакан наливают воду и растворяют сахар в воде - как бы совершая некое священнодействие, - а уж потом добавляют виски, и что каждый, кто подобно старику Притчелу лет семьдесят подряд наблюдал, как люди готовят холодный пунш, да и сам готовил и пил его года пятьдесят три, не меньше, тоже должен все это знать. И я помню, как человек, которого мы принимали за старика Притчела, слишком поздно сообразил, что он делает, вздернул вверх голову в тот самый миг, когда дядя Гэвин рванулся к нему, закинул назад руку и запустил стакан прямо в голову дяде Гэвину; помню стук стакана об стену, темное пятно, которое на ней осталось, грохот опрокинутого стола, вонь пролитого из графина виски и голос дяди Гэвина, кричавшего шерифу:
- Держите его, Хаб! Держите!
Потом мы все втроем на него навалились. Я помню дьявольскую силу и увертливость тела, которое никак не могло быть телом старого человека; я увидел, как он вывернулся из-под руки шерифа и как с него слетел парик; мне даже показалось, будто я вижу, как вся его физиономия яростно освобождается от грима, сбрасывая выкрашенные под седину виски и фальшивые брови. Когда шериф сорвал с него бороду и усы, казалось, будто вместе с ними отодралась и кожа, обнажая мясо, которое сперва порозовело, а потом побагровело, словно, когда он ставил эту последнюю отчаянную ставку, ему пришлось упрятать под бороду, под маску не столько свое лицо, сколько самую кровь, которую он пролил.
Чтоб отыскать тело старика Притчела, нам потребовалось всего лишь полчаса. Он лежал в конюшне под яслями, в мелкой, наскоро вырытой канавке, едва скрытой от глаз. Волосы у него были не только покрашены, но и подстрижены, брови тоже подстрижены и покрашены, а борода и усы сбриты. На нем была та самая одежда, в которой Флинта отвезли в тюрьму, а лицо размозжил по меньшей мере один сокрушительный удар, очевидно, обухом того же топора, который раскроил ему череп сзади, так что черты его были почти неузнаваемы, и если б он пролежал под землей еще недели две или три, то, вероятно, вообще нельзя было бы догадаться, что они принадлежат старику Притчелу. Под голову был аккуратно подложен огромный гроссбух дюймов шесть толщиной и фунтов двадцать весом, в котором были тщательно подклеены вырезки из газет лет за двадцать, если не больше. Это был отчет, рассказ о природном даре, о таланте, который он в конце концов употребил во зло и предал и который обратился против него самого и его же погубил. Здесь было все: начало, жизненный путь, вершина, а потом спад - рекламные листки, театральные программы, газетные вырезки и даже одна самая настоящая десятифутовая афиша:
СИНЬОР КАНОВА
МАСТЕР ИЛЛЮЗИЙ
ИСЧЕЗАЕТ НА ГЛАЗАХ У ЗРИТЕЛЕЙ
Администрация предлагает
тысячу долларов наличными
любому взрослому или ребенку,
который...
И, наконец, финал - вырезка из нашей ежедневной мемфисской газеты под заголовком: "Из Джефферсона сообщают". Это был отчет о той последней карте, на которую он поставил свой талант и свою жизнь против денег, богатства, и проиграл - вырезанная из газеты полоска, извещавшая о конце жизни - не одного человека, а сразу трех, хотя даже и здесь двое из них отбрасывали всего лишь одну тень - не только о конце жизни придурковатой женщины, но также и Джоэла Флинта и синьора Кановы, а между ними были вставлены объявления, тоже отмечавшие дату этой смерти, тщательно продуманные объявления в журналах "Варьете" 3 и "Анонс", где фигурировало уже новое, измененное имя, но на них, очевидно, так никто и не откликнулся, ибо синьор Канова Великий к тому времени уже умер и отбывал свой срок в чистилище шесть месяцев в одном цирке, восемь в другом - оркестрант, униформист, дикарь с острова Борнео, он падал все ниже и ниже и, наконец, опустился на самое дно:
1 2 3 4 5 6 7