Но брат Фортинбрайд не сказал этих слов. Подумал их молча, по-моему, -- ведь и он умеет найти нужные слова. Он как бы сказал себе: "Слова хороши в мирное время, когда живем в достатке и покое. А теперь нам, пожалуй, простится молчание". Он просто стоял там, где, бывало, вел богослужение доктор Уоршем, а то и епископ с перстнем на пальце, большим, как пистолетная мишень. Потом бабушка поднялась с колен -- я не успел ей помочь, -- встала, и по церкви прошел длинный шорох -- это (по объясненью Ринго) зашуршала мешковина и дерюга, когда прихожане перевели дух; и бабушка обернулась к галерке, но Ринго уже шел оттуда.
-- Подай книгу, -- сказала бабушка.
Книга большая, конторская, с чистыми листами; весу в ней почти пятнадцать фунтов. Ее раскрыли на пюпитре перед скамьей, Ринго поместился рядом с бабушкой, и та вынула из выреза платья жестянку, разложила деньги на книге. И стала вызывать всех поименно. Тогда они начали подходить по одному, и Ринго зачитывал по книге фамилию, дату и взятую уже сумму. А оделяя в прошлые разы деньгами, бабушка записывала, на что эти деньги пойдут, -- и теперь спрашивала, как они потрачены, и сверяла с записью, нет ли лжи. А те, кому она дала в пользование мулов с паленым пятном от клейма (из-за чего Эб Сноупс боялся их сбывать), отчитывались перед ней о состоянии мула и сколько он работы сделал, и она иной раз забирала мула у одних, давала другим, разрывая старую расписку, выписывая новую, и получившие мула расписывались, и бабушка им говорила, куда и когда прийти за мулом.
Так что миновал уже полдень, когда Ринго закрыл книгу и сложил новые расписки, а бабушка, прежде чем убрать остаток денег в жестянку, повернулась к брату Фортинбрайду, и между ними повторился тот же разговор, что и всегда.
-- Я с этим мулом живу, не горюю, -- сказал брат Фортинбрайд. -- В деньгах я не нуждаюсь.
-- Вздор, -- сказала бабушка. -- Какой уж из вас пахарь; пташке не прожить на ваши умолоты. Да берите же деньги.
-- Нет, -- сказал брат Фортинбрайд. -- Я живу, не горюю.
Мы пошли домой; книгу понес Ринго.
-- Вы уже распределили четырех тех мулов, а еще и в глаза их не видали, -- сказал Ринго. -- А что, как нам их не пригонят?
-- Завтра утром, думаю, пригонят, -- сказала бабушка.
И верно; мы завтракали, когда вошел Эб Сноупс, прислонился к дверному косяку, глядя на бабушку глазами, покрасневшими слегка от неспанья.
-- Да уж, -- сказал он. -- Не родись богатым, а родись везучим. А знаете вы, в чем ваше везенье? -- Мы молчим, не спрашиваем, и он сам продолжил: -Весь день вчера шла вакуация, а к утру сегодня, я так полагаю, в Миссисипи не осталось янков ни полка. Сказать можно так, что война дала окончательного кругаля -- пошла дрыхнуть домой на север. Да уж. Тот полк, где вы, мэм, в субботу мулов изымали, как прибыл, так и убыл -- угреть место не успел. Вы исхитрились взять у янков последнюю возможную скотину в последнюю возможную минуту. И только одну допустили промашку -- взять-то взяли тех девятнадцать мулов, а вот обратно их всучить -- уже нет покупателя.
3
День был тепел и ярок; сталь ружей и удил блеснула нам в глаза еще издали, с дороги. Но теперь Ринго и с места не стронулся. Оторвавшись от бумаги, от своего рисованья, и глянув, он только сказал:
-- Соврал, выходит, Эб Сноупс. Господи ты боже, и когда же мы от них избавимся!
Передний был всего лишь лейтенант; теперь уже мы знали их офицерские знаки различия лучше, чем у собственной нашей конфедератской армии: как-то мы стали считать, скольких наших офицеров видели, и оказалось, раз-два и обчелся -- только отца да того капитана, что подошел к нам с дядей Баком в не сожженном еще тогда Джефферсоне (Грант его после спалил)33. А сейчас мы глядели на подъезжавших и еще не знали, что и вообще-то военную форму видим в прощальный раз, -- если не считать ту, что останется на побежденных бойцах зримым символом нераскаянной неукротимости и гордости.
Всего лишь, значит, лейтенант. С виду лет сорока и как бы радостный и злой одновременно. Ринго-то его узнать не мог, потому что Ринго в повозке с нами не было, но я узнал -- по всей посадке, а может, по ликующе-злому виду, точно он уже несколько дней копит злость и предвкушает, как понаслаждается теперь этой злостью. И он тоже узнал меня; взглянул и рыкнул "Ха!", оскалив зубы; подал коня вплотную, глянул на рисунок Ринго. Кавалеристов было с ним десяток-полтора; мы их не особенно считали.
-- Ха! -- сказал опять и затем: -- Это что у тебя?
-- Дом, -- ответил Ринго, почти не взглянув на лейтенанта; он их перевидал даже больше моего. -- Любуйтесь.
Лейтенант опять глазами на меня и рыкнул свое "Ха!" сквозь зубы; говоря с Ринго, он то и дело косился на меня и рыкал. Поглядел на рисунок, перевел взгляд на аллею -- туда, где торчат трубы из кучи пепла и щебня. Травой, бурьяном уже покрылось пепелище, и только четыре трубы стоят, а дома вроде никогда и не было. Золотарник кое-где не весь отцвел.
-- Так, -- сказал офицер. -- Понятно. Рисуешь как он раньше был.
-- Угадали, -- сказал Ринго. -- А на кой мне рисовать его как он сейчас? Я могу хоть десять раз на дню приходить сюда наглядываться. А могу даже на лошади подъехать любоваться.
Лейтенант не рыкнул в ответ, а скорее хрюкнул; должно быть, наслаждался -- медлил действовать, накапливал в себе еще чуточек злости. Потом проговорил:
-- А здесь дорисуешь -- в город сможешь перебазироваться: там тебе на всю зиму хватит рисованья. Верно говорю?
Откинулся в седле и опять на меня глянул. Глазами на этот раз рыкнул. А глаза под цвет разбавленного молока -- как свиной мосол из окорока.
-- Так, так, -- говорит. -- А там кто живет? Под какой она фамилией сегодня, а?
Ринго поглядел на него пристальней, хотя, по-моему, еще без особой догадки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62