..
- Так ты чем хвастаешь - что папаша у тебя богач или что он ассенизатор? - поддел его Блэнд.
- ...глянет этак туда, наверх, и говорит мне... он так мне говорит: "Когда увидишь этих чистюль, что у тебя в приятелях, да соберутся они со своими маменьками, папеньками и прочими всякими сестричками - ну эти, которых ты в Йеле подцепил, - дак ты им напомни, дескать, всякий человек раб своего дерьма, а твой папаша - тот, кого они с черного хода вызывают, чтоб поднялся к ним на сорок второй этаж, на кухню - вот он-то и есть главный царь над ними, так что..." Чего-чего? - Он посмотрел на Блэнда.
- Слушай, приятель, - сказал тот, который из полиции. - Давай заканчивай уже с этим делом. Мне надо доставить военнопленного.
- Погодь, - сказал Мониген. Он все еще смотрел на Блэнда. ...Чего-чего?
- Ты чем хвастаешь - что папаша у тебя богач или что он ассенизатор? повторил Блэнд.
- Ничем, - сказал Мониген. - Чем мне хвастать-то? Может, тем, что я сбил тринадцать гансов? Или двумя нашлепками, одну из которых этот его поганый король, - тут он дернул подбородком в сторону Комина, - на меня навесил?
- Не смей говорить, что это мой поганый король, - сказал Комин, постепенно впитывая рукавом остатки винной лужи.
- Вот! - сказал Мониген. Рывком он вскинул руку к дыркам на плечах, где болтались погоны, потом к двум параллельным дырам на груди. - Вот что я на счет этого думаю. Насчет всей вашей дрянной болтологии про славу и офицерскую честь. Молодой был, думал, так надо. А потом ввязался, и уже времени не было перестать, даже когда я понял, что все это не в счет. Но теперь кранты, теперь кончено. Могу быть самим собой. И кто я есть? ирландишка подзаборный, сын переселенца, только и знавшего что кирку да лопату, пока вся его молодость, все годы, когда еще можно было как-то насладиться жизнью, не ухнули до срока в землю. Сам из торфяника, из болотной жижи вылез, а сына учиться послал, по-благородному, да еще потом за океан, чтоб вместе с ними покрасовался - с владельцами тех болот и кровавого пота, с которым другие из месива торф достают, и вот король его благословил.
- Ланно, я те сам ставлю шиллинг и сам те башку оторву, - сказал Комин.
- Но зачем ты хочешь его с собой взять? - не унимался Блэнд. Мониген только молча взглянул на него. Чем-то Мониген тоже напоминал распятого: яростный и бессильный что-либо выразить, причем виной тому была не глупость или, вернее, глупость, но чужая, словно он более чем кто-либо из нас пропитался этими умолкшими фанфарами и барабанным боем застарелого вожделения, постылой страсти, и теперь они в нем проснулись и пришли в ужас от собственного бессилия и безысходного банкротства. Блэнд полулежал на стуле, ноги вытянуты, руки в карманах штанов, холеное лицо невыносимо спокойно. - Под какую такую кирку он там у вас плясать будет? Может, кишки подвального кота на лопату натянете - чтоб воссоздал вам фырчанье ватерклозетов целого Манхэттена, в музыке, для услажденья слуха твоего папаши, когда он переваривает вечернюю трапезу? - Мониген только взглянул на Блэнда с тем же самоуглубленным, диковато-торжественным видом. Блэнд чуть склонил ленивый лик в сторону немца.
- Послушай-ка, - сказал полицейский.
- Есть у вас жена, герр лейтенант? - спросил Блэнд.
Немец поднял глаза. Быстро пробежал ими по всем лицам.
- Да, благодарю вас, - сказал он. Он все еще не притронулся к своему полному стакану, если не считать того, что стакан был у него в руке. Но протрезвление было ничуть не ближе к нему, чем прежде, только теперь выпитое болью распирало ему голову, и голова стала сплошным пульсом, биением поглощенного им алкоголя. - Моя родня из мелкопоместных прусских барон. Нас четыре брата: второй, как водится, для армии, третий бездельничал в Берлине, младший был в драгунском кадетский корпус, а я, старший, - в университат. Там я учился. Было такое время. Было такое, словно мы, юноши тихой страны, собраны вместе, избранники, достойные быть очевидцами эпоха, словно женщина, чреватой новым, высоким предназначением человека и всей земля. Как будто весь гадошт, весь старый мусор блужданий и ошибок человечества будет сметен прочь ради новой раса, который в героической простоте былых времен ступит на небывалый, новый землю. Ви понимает, о каком времени я говорю, нет? Когда глаза сверкают, а кровь бежит быстрее. - Он окинул взглядом наши лица. Нет? Ну, в Америке, может, и нет. Америка есть новый; в новом доме мусор не есть так много, как в старом. - Пару секунд он со спокойным, серьезным лицом смотрел на свой стакан. - Я возвращаюсь домой; я говорю своему отьец: в университат я узнал, что так есть не хорош: барон из меня не быть. Он не может поверить. Он говорит о Германии, стране отцов; я говорю ему: да, это так, so. Ты говоришь - страна отцов; я - страна братьев; я говорю, слово отьец есть пережиток варварства и будет первым сметено прочь: это есть символ той иерархии, которая запятнала историю человечества несправедливостью произвола вместо морали, силы вместо любви.
Из Берлина вызвали одного, из армии приехал другой. Я все-таки говорю: барон из меня не быть, потому что так есть не хорош. Мы в маленьком зальце, где мои предки висят на стенах; стою под ними как перед военным трибуналом; я говорю, Франц пусть будет барон, потому что мне не быть. Отьец говорит, ну, ты ведь можешь, ты должен, это для Германии. Тогда я говорю, для Германии, значит, жена моя будет баронесс? И как перед трибуналом я им говорил, что женился на дочь музыканта, который был из крестьян.
На том и решили. Тот, который из Берлина, должен стать барон. Он и Франц близнецы, но Франц уже капитан, а в армии самый простой капитан может есть из одного котелка с нашим кайзер - ему не надо быть барон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9