- Чего вы ищете? Чего вы хотите?
Я перевел дыхание, потом сказал:
- Избавиться.
- От чего?
- Ну... - я замялся, так как никогда еще не выражал этого в словах. -
От Нью-Йорка, пожалуй. И от городов вообще. От тревоги. И страха. И от
того, о чем я читаю в газетах. От одиночества. - Теперь я уже не мог
остановиться: я знал, что говорю лишнее, но слова лились сами собой. - От
того, что я никогда не делаю того, что мне хотелось бы, и ни от чего не
получаю особенного удовольствия! От необходимости продавать свою жизнь,
чтобы жить. От самой жизни - по крайней мере, от такой, какая она сейчас.
- Я взглянул ему прямо в лицо и закончил тихо: - От всего мира.
Он откровенно разглядывал меня, всматриваясь в мое лицо, не
притворяясь, будто занят чем-нибудь другим, и я знал, что сейчас он
покачает головой и скажет: "Мистер, вы бы лучше пошли к врачу". Но он не
сказал этого. Он продолжал смотреть, изучая теперь мой лоб. Это был рослый
человек с короткими вьющимися седоватыми волосами, с очень умным, очень
ласковым морщинистым лицом: он был такой, какими должны выглядеть
священники, какими должны выглядеть все отцы.
Он перевел взгляд, чтобы заглянуть мне в глаза и еще глубже;
рассмотрел мой рот, подбородок, линию челюсти, и я вдруг понял, что он без
всякого труда узнает обо мне многое, больше, чем знаю я сам. Вдруг он
улыбнулся, положил локти на конторку, слегка поглаживая одной рукой
другую.
- Любите ли вы людей? Говорите правду, потому что я узнаю, если вы
что-нибудь скроете.
- Да. Но мне трудно чувствовать себя с ними свободно, быть самим
собою и сдружиться с кем-нибудь.
Он серьезно кивнул, соглашаясь.
- Можете ли вы сказать, что вы - вполне порядочный человек?
- Вероятно. Я так думаю, - пожал я плечами.
- Почему?
Я криво улыбнулся; на это было трудно ответить.
- Ну, по крайней мере, когда бываю не таким, я обычно об этом жалею.
Он ухмыльнулся и подумал одну-две минуты. Потом улыбнулся - слегка
просительно, словно собираясь сказать не слишком удачную шутку.
- Знаете ли, - небрежно произнес он, - к нам иногда приходят люди,
которым как будто нужно почти то же, что и вам. Так что мы, просто ради
забавы...
У меня дух захватило. Именно так, мне сказали, он и должен говорить,
если решит, что я мог бы подойти.
- ...сочинили один проспект. Мы даже напечатали его. Просто для
развлечения, понимаете ли. И для случайных клиентов, вроде вас. Так что я
попрошу вас просмотреть его, если это вас интересует. Мы не хотим, чтобы
это стало широко известно.
Я едва мог прошептать: "Меня интересует".
Он порылся внизу, достал узкую, длинную книжечку, такой же формы и
размеров, как и все прочие, и подтолкнул ее по стеклу ко мне.
Я взглянул, подвинул ее к себе кончиком пальца, почти боясь
прикоснуться к ней. Обложка была темно-синяя, цвета ночного неба, а у
верхнего края была белая надпись: "Посетите прелестную Верну!" Синяя
обложка была усыпана белыми точками, звездами, а в левом нижнем углу был
изображен шар, планета, наполовину окутанная облаками. Вверху справа, как
раз под словом "Верна" виднелась звезда, крупнее и ярче других; от нее
исходили лучи, как от звездочек на новогодней открытке. Внизу обложки била
надпись: "Романтичная Верна, где жизнь такова, какой она _д_о_л_ж_н_а_ бы
быть". Стрелка рядом показывала, что нужно перевернуть страницу.
Я перевернул. Проспект был такой же, как большинство таких
проспектов; там были картинки и текст, только там говорилось не о Париже,
Риме или Багамских островах, а о Верне. Напечатан он был просто
замечательно; картинки были как живые. Вы видели когда-нибудь цветные
стереофотографии? Ну, так это было похоже на них, только лучше, гораздо
лучше. На одной картинке была видна роса, сверкающая на траве, и она
казалась влажной. На другой - ствол дерева словно выступал из страницы, и
даже странно было чувствовать под пальцем гладкую бумагу, а не шершавость
коры. Крохотные лица людей на третьей картинке только что не говорили;
губы у них были живые и влажные, глаза блестели, кожа была, как настоящая;
и, глядя на них, казалось невероятным, что они не шевелятся и не
разговаривают.
Я рассматривал большую картинку, занимавшую верхнюю часть разворота.
Это был словно снимок с вершины холма; видно было, как от самых ваших ног
склон уходит далеко вниз, в долину, а потом снова поднимается по другую ее
сторону. Склоны обоих холмов были покрыты лесом, и цвет их был
великолепен: целые мили величавых зеленых деревьев, и видно было, что это
лес - девственный, почти нетронутый. Далеко внизу, на дне долины,
извивалась речка, она почти вся голубела, отражая небо; там и сям, где
течение преграждали массивные валуны, вскипала белая пена; и снова
казалось, что стоит только присмотреться получше - и увидишь, как вода
бежит и блестит на солнце. На полянах возле речки виднелись домики, то
бревенчатые, то кирпичные или глинобитные. Подпись под картинкой гласила
кратко "Колония".
- Интересно шутить с такими вещами, - произнес человек за конторкой,
кивнув на проспект у меня в руках. - Нарушает однообразие. Привлекательное
место, не правда ли?
Я мог только тупо кивнуть, вновь опуская глаза на картинку, потому
что она говорила гораздо больше, чем на ней было изображено. Не знаю
почему, но при виде этой лесистой долины начинало казаться, что вот такой
была когда-то Америка, когда была еще новинкой.
1 2 3 4 5 6 7