Ограду из верёвок убрали. Народ забил поле, теснясь к полукругу, открытому со стороны помоста. Ребятишки повисли на ветках. Верховые остались в седле – с коня лучше видно и слышно. В полукруг по одному вступали поэты, читали стихи. Голоса то раскатывались, подобно грому, то журчали нежнее ручьёв. Михейка слушал вполуха, хотя стояли они с Липаритом совсем близко, за спиной у Шота. Мысли Михейки заняты были другим.
Вот вышел толстяк в пёстром шёлковом ахалухе с широченными разрезными рукавами. Он грозно сдвинул нависшие брови и во всю мочь завопил о белом, в цвет молока, лице своей избранницы, о румянце, похожем на раннюю вишню, о губках, сладких, как мёд, и о чёрных виноградинках глаз.
– Вах, несчастная, болезнь её на меня. Где были её глаза, когда полюбила обжору? – весело крикнул кто-то. В толпе рассмеялись. Толстяк обиделся и ушёл. Не лучшая участь постигла другого стихотворца. Этот был, словно нарочно, длинный и тощий, наподобие жерди. Сладким голосом он принялся растягивать нескладные строки, спотыкавшиеся, как охромевший конь. Каждый стих заканчивался поклоном. Стихотворец кланялся светозарной царице и супругу её благородному, кланялся памяти всех царей, кланялся добродетельной Русудан.
– Смотри, болезнь твоя на меня, переломишься от поклонов.
На этот раз в толпу врезалась стража. Да попробуй, найди, кто крикнул.
Третий поэт рассыпал в стихах тучи стрел в погоне за фазанами и зайцами. Он также не получил одобрения.
– Скажи, Шота, – попросили с помоста.
Не входя в круг, Шота произнёс:
Небольшой стишок – творенье стихотворца небольшого,
Не захватывает сердце незначительное слово.
Это жалкий лук в ручонках у стрелочка молодого,
Крупных он зверей боится, бьёт зверушек бестолково.
Мелкий стих подчас пригоден для пиров, увеселений,
Для любезностей весёлых, милых шуток, развлечений,
Если он составлен бойко, он достоин одобрений.
Но певец лишь тот, кто создан для значительных творений.
Шота обернулся в сторону Чахрухадзе, поэта прославленного в семи землях, и, отвечая на этот безмолвный призыв, Чахрухадзе вошёл в полукруг. Зазвучали стихи короткие, звонкие. Строки воспевали Тамар, но за каждым словом слышалась слава родине. Мудрость Тамар оборачивалась мудростью государственной политики, чары заключались в высоком призвании вдохновлять на борьбу и подвиг.
Всем князьям велела ты: «Мужайтесь,
На врага должны вы ополчиться!»
Храбрецов ты вдохновила: жаждут
Пасть за веру, с турками сразиться!
Стихи казались историей нынешних лет, переложенной в горделивую песнь.
Ты словила всех, разбив строптивых
И презрев покорных причитанья.
Ни иранцев рать, ни злые звёзды
Не хотят с тобою состязанья.
Шла война; в ту пору некто, муж твой,
Был наказан карою изгнанья.
«Это про Юрия Андреевича. – Пальцы Михейки невольно сжались в кулак. – Был бы он здесь, показал бы важному стихотворцу, как вселюдно государя честить». Михейка с тоской вдруг подумал, что высвободить Юрия Андреевича совсем нелегко, хотя бы и с Евсей. Попросту сказать, невозможно. Амирспасалар догадался, кто скрыт под сеткой кольчуги, приказал небось охранять изо всех сил. Евсю по той же причине в крепости держат, если и выпустят, то снова могут схватить. Евсе заказано здесь появляться.
Трудные мысли пошли перекатываться камнями, колоть и резать зазубринами рваных краёв. Михейка обтачивал неподатливую поверхность, скалывал и затуплял углы. Работа шла долгая, как у Липарита на шлифовальной плите. Перед глазами всё время стояла пластина с чудищем-птицей, летящей ввысь. Мимо слуха прошли последние стихи Чахрухадзе. Хвалебные крики, какими поздравило поле поэта, не вывели из задумчивости. Михейка очнулся, услышав голос Шота. К этому времени в голове как раз созрел план, в котором пластина с паскунджи занимала не последнее место, и, если бы Михейка мог посмотреть на себя со стороны, он бы увидел, что лицо его просветлело, словно сдвинулась тень от тучи, а в глазах проступила синь. Знал теперь Михейка, знал, что должен он сделать. В короткий час предстояло свершить невозможное, поступить выше собственных сил. И разве не о том же трубили и пели строки стихов?
Шота читал главу, в которой говорилось, как Автандил во второй раз нашёл своего побратима.
Раз на холм поднялся витязь, изнемогший от молений,
И взглянул он на долину, где играли свет и тени,
И средь зарослей заметил вороного в отдаленьи.
«Это он! – воскликнул витязь. – В том не может быть сомнений!»
Впервые внимали люди стихам, похожим на разговорную речь. Звучали слова, какие произносят в обычной жизни. Но непростыми были эти слова. Всё будничное и малозначительное исчезло. Взамен явилось высокое чувство. Строки напряглись внутренней силой, зазвучали, как песня, покоряя и завораживая.
И увидев Тариэла, отшатнулся он назад:
Полумёртвый лик скитальца был отчаяньем объят.
Ворот был его разорван, по щекам катился град.
Покидая мир мгновенный, не смотрел на брата брат.
Справа возле Тариэла лев лежал и меч чеканный.
Слева – рухнувший на землю тигр виднелся бездыханный.
По лицу из глаз страдальца ток струился непрестанный.
Лютым пламенем пылало сердце в скорби несказанной.
– Только и есть в том разница, что у меня мелкий зверь, а в его стихах крупный, – прервал напряжённое повествование незадачливый стихотворец-стрелок.
Слушатели ахнули, возмущённые.
– Ты ошибся, брат, – без всякого недовольства ответил Шота. – Я воспел не охоту. Через борьбу с могучим львом и тигром я раскрыл силу чувств. Мои герои борются насмерть и смертно страдают. Они пробиваются через горы зла, чтобы найти друг друга, потому что правда в единстве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49