Но движение совсем не помогало - комната
по-прежнему до ужаса, до дурноты оставалась неподвижной. Его тошнило от
головокружения, слабело зрение, он задыхался, исчезало чувство осязания.
- Полегче, парень, - мягко сказал О'Мара. - Не борись с ним.
Адаптируйся.
Конвей попытался выругаться, но звук, который он издал, был скорее
похож на блеяние испуганного зверька. Он раскачивался все быстрее и
быстрее, вращая при этом из стороны в сторону головой. Комната дергалась и
кружилась, но все еще оставалась слишком неподвижной. Неподвижность
наводила ужас и была смертоносной. Как, в полном отчаянии спрашивал сам
себя Конвей, кто-то может адаптироваться к умиранию?
- Лейтенант, заверните ему рукав, - приказал настойчиво О'Мара, - и
крепко его держите.
И тут Конвей потерял контроль над собой. Чужое существо, которое,
очевидно, его захватило, никогда бы не позволило кому-то лишить себя
подвижности - это было немыслимо! Он вскочил с кушетки и отшатнулся к
столу О'Мары. По-прежнему пытаясь найти движения, которые бы утихомирили
чужака в его мозгу, он пополз на коленях сквозь завалы на столе, все также
вращая головой.
Но чужаку в его голове было дурно от неподвижности, а у землянина
кружилась голова от избытка движений. Конвей не был психиатром, но отлично
понимал, что если что-то быстро не придумает, то закончит не врачом, а
пациентом О'Мары, ибо чужак был твердо убежден, что вот-вот умрет.
Умирание - даже по доверенности - тяжелейшая психическая травма.
У него мелькнула какая-то идея, когда он взбирался на стол, но
сейчас, когда большая часть его мозга была охвачена паникой, что это за
идея, трудно было вспомнить. Кто-то попытался стащить его вниз, но он
отбрыкался, при этом, правда, потерял равновесие и свалился на вращающееся
кресло О'Мары. Чувствуя, что падает, Конвей инстинктивно оттолкнулся ногой
от пола. Кресло повернулось более чем на сто восемьдесят градусов, и он
оттолкнулся еще раз. Кресло продолжало крутиться, сначала рывками, но,
когда он приноровился, вращение стало равномерным.
Он лежал на левом бедре, поджав одну коленку, обхватив спинку кресла
руками, и отталкивался от пола правой ногой. Было не трудно представить,
что все, что находится в комнате, лежит на боку, а сам он вращается в
вертикальной плоскости. Паника стала понемногу стихать.
- Если вы меня остановите, - сказал Конвей, делая ударение на каждом
слове, - я дам вам в морду...
Лицо Крэйторна приобрело смешное выражение. О'Мару скрывала открытая
дверца шкафчика с медикаментами.
- Это не отвращение к внезапно привнесенному чужому образу жизни, -
защищаясь, продолжал Конвей, - поверьте, из тех, чьи мнемограммы мне уже
записывали, Саррешан ближе всех к человеку. Но эту запись я просто не
вынесу! Я, конечно, не психиатр, но не думаю, чтобы какая-либо особь
смогла адаптироваться к постоянно повторяющейся смертельной агонии.
На Митболе, - мрачно говорил он, - нельзя сделать вид, что ты мертв,
спишь или неподвижен и, значит, ты мертв. Сородичи Саррешана начинают
вращаться еще в утробе матери, во время беременности и так до самой...
- Вы нас убедили, доктор, - прервал его О'Мара, снова приближаясь к
Конвею. На ладони он держал три таблетки. - Я не стану делать вам укол,
потому что остановка вашего тела, очевидно, вызовет нервный шок. Вместо
этого я дам вам сильнейшее снотворное. Действие его будет мгновенным и вы
проспите по меньшей мере сорок восемь часов. За это время я сотру
мнемограмму Саррешана, и когда вы проснетесь, у вас будут лишь остаточные
воспоминания и впечатления, но состояние паники уже исчезнет.
А теперь откройте рот, доктор, и закройте глаза...

Конвей проснулся в крохотной каютке; суровая окраска стен
свидетельствовала о том, что он на борту крейсера.
И действительно, к стене была прикреплена табличка:
"Исследовательский корабль для культурных контактов "Декарт". Заполняя
почти все пространство каюты, на единственном привинченном к полу стуле
сидел офицер с нашивками майора и изучал материалы по Митболу. Он поднял
глаза.
- Эдвардс, корабельный врач, - вежливо представился он. - Рад вас
видеть на борту, доктор. Вы проснулись?
Конвей сладко зевнул.
- Наполовину, - ответил он.
- В таком случае, - сообщил Эдвардс, выходя в коридор, чтобы Конвей
смог одеться, - нас хотел бы видеть капитан.
"Декарт" был большим кораблем, и его рубка была достаточно
просторной, чтобы, не мешая дежурным офицерам, там мог находиться аппарат
для жизнеобеспечения Саррешана. Капитан Уильямсон предложил ему проводить
здесь большую часть времени - честь, которая польстила бы самолюбию
представителя любой расы, - а для пассажира, который не знает, что такое
"спать", это оборачивалось преимуществом быть всегда на людях. Некоторым
образом он мог с ними даже общаться.
По сравнению с электронным монстром, заведовавшим переводом в
Госпитале, корабельный компьютер был крошечным, да и то для перевода
выделялась лишь часть объекта его памяти, так как он еще и управлял
кораблем. В результате попытки капитана обсудить с Саррешаном сложные
психологические и политические вопросы не увенчались успехом.
Офицер, стоявший позади капитана, обернулся, и Конвей узнал
Харрисона. Он кивнул ему и поинтересовался:
- Как нога, лейтенант?
- Спасибо, хорошо, - ответил тот и добавил с серьезным видом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67