классицизм, реализм, нигилизм, коммунизм; интернационал, клерикал, либерал, капитал; администрация, организация, ассоциация и даже кристаллизация! Голушкин, казалось, приходил в восторг именно от этого гама; в нем-то, казалось, и заключалась для него настоящая суть...
Он торжествовал! "Знай, мол, наших! Расступись - убью!.. Капитон Голушкин едет!" Приказчик Вася до того, наконец, нализался, что начал фыркать и говорить в тарелку, - и вдруг, как бешеный, закричал: "Что за дьявол такой прогимназия??!"
Голушкин внезапно поднялся и, закинув назад свое побагровевшее лицо, на котором к выражению грубого самовластия и торжества странным образом примешивалось выражение другого чувства, похожего на тайный ужас и даже на трепетание, гаркнул: "Жертвую еще тыщу! Васька, тащи!" - на что Васька вполголоса ответствовал: "Малина!" А Паклин, весь бледный и в поту (он в последние четверть часа пил не хуже приказчика), - Паклин, вскочив с своего места и подняв обе руки над головою, проговорил с расстановкой: "Жертвую! Он произнес: жертвую! О! осквернение святого слова! Жертва! Никто не дерзает возвыситься до тебя, никто не имеет силы исполнить те обязанности, которые ты налагаешь, по крайней мере, никто из нас, здесь предстоящих, - а этот самодур, этот дрянной мешок тряхнул своей раздутой утробой, высыпал пригоршню рублей и кричит: жертвую!
И требует благодарности; лаврового венка ожидает, подлец!!" Голушкин либо не расслышал, либо не понял того, что сказал Паклин, или, быть может, принял его слова за шутку, потому что еще раз провозгласил: "Да! тыщу рублев! Что Капитон Голушкин сказал - то свято!" Он вдруг запустил руку в боковой карман. "Вот они, денежки-то! Нате, рвите; да помните Капитона!" - Он, как только приходил в некоторый азарт, говорил о себе, как маленькие дети, в третьем лице. Нежданов подобрал брошенные на залитую скатерть бумажки. Но после этого уже нечего было оставаться; да и поздно становилось. Все встали, взяли шапки и убрались.
На вольном воздухе у всех закружились головы - особенно у Паклина.
- Ну? куда ж мы теперь? - не без труда проговорил он.
- Не знаю, куда вы, - отвечал Соломин, - а я к себе домой.
- На фабрику?
- На фабрику.
- Теперь, ночью, пешком?
- Что ж такое? Здесь ни волков, ни разбойников нет, а ходить я здоров. Ночью-то еще свежее.
- Да тут четыре версты!
- А хоть бы и все пять. До свиданья, господа!
Соломин застегнулся, надвинул картуз на лоб, закурил сигару и зашагал большими шагами по улице.
- А ты куда? - обратился Паклин к Нежданову.
- Я вот к нему. - Он указал на Маркелова, который стоял неподвижно, скрестив руки на груди. - У нас здесь и лошади и экипаж.
- Ну, прекрасно... а я, брат, в "оазис", к Фомушке да к Фимушке. И знаешь, что я тебе скажу, брат? И там чепуха - и здесь чепуха...Только та чепуха, чепуха восемнадцатого века, ближе к русской сути, чем этот двадцатый век. Прощайте, господа; я пьян... не взыщите. Послушайте, что я вам еще скажу! Добрей и лучше моей сестры... Снандулии... на свете женщины нет; а вот она - и горбатая и Снандулия. И всегда так на свете бывает! А впрочем, ей и след так называться. Вы знаете ли, кто была святая Снандулия? - Добродетельная жена, которая ходила по тюрьмам и врачевала раны узникам и больным. Ну, однако, прощайте! Прощай, Нежданов, - жалкий человек! И ты, офицер... у! бука! Прощай!
Он поплелся, прихрамывая и пошатываясь, в "оазис", а Маркелов вместе с Неждановым отыскали постоялый двор, в котором они оставили свой тарантас, велели заложить лошадей - и полчаса спустя уже катили по большой дороге.
XXI
Небо заволокло низкими тучами - и хотя не было совсем темно и накатанные колеи на дороге виднелись, бледно поблескивая, впереди, однако, направо, налево все застилалось и очертания отдельных предметов сливались в смутные большие пятна. Была тусклая, неверная ночь; ветер набегал порывистыми сырыми струйками, принося с собою запах дождя и широких хлебных полей. Когда, проехав дубовый куст, служивший приметой, пришлось свернуть на проселок, дело стало еще неладнее; узкая путина по временам совсем пропадала... Кучер поехал тише.
- Как бы не сбиться нам! - заметил молчавший до тех пор Нежданов.
- Нет! не собьемся! - промолвил Маркелов. - Двух бед в один день не бывает.
- Да какая же была первая беда?
- Какая? А что мы день напрасно потеряли - это вы ни за что считаете?
- Да... конечно... Этот Голушкин!! Не следовало так много вина пить. Голова теперь болит... смертельно.
- Я не о Голушкине говорю, он, по крайней мере, денег дал; стало быть, хоть какая-нибудь от нашего посещения польза была!
- Так неужели вы сожалеете о том, что Паклин свел нас к своим... как бишь он называл их... переклиткам?
- Жалеть об этом нечего... да и радоваться нечему. Я ведь не из тех, которые интересуются подобными... игрушками ... Я не на эту беду намекал.
- Так на какую же?
Маркелов ничего не отвечал и только повозился немного в своем уголку, словно кутаясь. Нежданов не мог хорошенько разобрать его лица; одни усы выдавались черной поперечной чертой; но он с самого утра чувствовал в Маркелове присутствие чего-то такого, до чего было лучше не касаться, какого-то глухого и тайного раздражения .
- Послушайте, Сергей Михайлович, - начал он погодя немного, - неужели вы не шутя восхищаетесь письмами этого господина Кислякова, которые вы мне дали прочесть сегодня? Ведь это, извините резкость выражения это - дребедень!
Маркелов выпрямился
- Во-первых, - заговорил он гневным голосом, - я нисколько не разделяю вашего мнения насчет этих писем и нахожу их весьма замечательными... и добросовестными! А во- вторых, Кисляков трудится, работает - и главное:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90