Я насторожился – что еще за чудеса?
– Предлагаю всем встать и выпить немедленно за победу нашей армии под этой, как ее там, Полтавой! – возгласил Свен. – А если кто хоть каплю на дне оставит, я его саму кружку слопать заставлю, сто чертей ему в брюхо!
Грешно было не выпить, выслушав столь красноречивый тост. Будучи в немалом изумлении, осушил я свою кружку за победу в преславной полтавской баталии. До сих пор не могу в толк взять, почему с таким опозданием пришла в Ригу эта ни с чем не сообразная депеша? Уж коли врать – так сразу, без проволочки. Я уж с месяц удивлялся, почему в городе ни слуху о Полтаве. Дождался отрадной вести!
– За Фортуну нашего короля и его армии – виват! – шумели шведы.
А ведь я мог бы им кое-что рассказать о фортуне шведского короля. Жаль, не попросили… Еще в конце апреля их хваленый лев обложил Полтаву, а взять так и не смог. Протянул до мая, а в мае мы подошли и, не замешкав, стали готовиться к решительной баталии. Опасались нежданного нападения неприятеля и потому взялись за лопаты, окружили лагерь земляным валом.
Увы, господа кирасиры, ваш лев поторопился – лазутчики впопыхах донесли ему о приближении нашей калмыцкой кавалерии, которой мы и сами так рано не ожидали. Лев, не в состоянии перекинуть раненую ногу через седло, велел вынести себя к полкам на носилках. Ах, как он к победе рвался, сей необузданный, но не весьма дальновидный лев! Но, как сказано было в сочиненных по случаю виктории виршах, всяк владения чужого желатель злого конца бывает взыскатель.
Я с полком перед началом баталии стоял за редутами, четыре из которых так и не успели достроить. Кони волновались, всхрапывали, коротко ржали. Мой гнедой все поворачивал ко мне голову, шевелил губами, терся, дурашка, мордой о мой ботфорт. Я, отпустив поводья, вытянул из-под рубашки крест и образок, матушкой надетый, поцеловал их и мыслью к небу обратился. Знал, что прятаться от пули не стану – за государем Петром Алексеевичем на верную смерть пойду. И просил себе погибели быстрой, не мучительной, коли уж суждено…
Когда зарокотали барабаны, заговорили пушки, спрятал я крест с образком.
И бой уже идет, и ядра к нам залетают, пугая коней, и сыплется на голову сухая земля, а когда выезжать в поле – неведомо.
Одно остается – пробовать, как палаш, весь вечер востренный, в ножнах ходит. Сам палаш на волю рвался, сам рубить был готов, а ты лишь удерживай его за тяжелую рукоять!
Потом… Ветер в губы и свист мимо ушей, когда поднялся подо мной конь в галоп. Лицом, грудью, всем телом ощутил я ветер, вдохнул его и захлебнулся на миг, а справа и слева зажимали меня конские бока, и одно желание было – вперед вырваться, где палашу простор!
Ни жажды, ни голода не было в этот день. И смертельная моя пуля мимо пролетела.
Многие чудом уцелели в той баталии. Петр Алексеевич, спешиваясь, на седле след от пули обнаружил.
Искали среди убитых Карла. Притащили даже носилки, на каких его к полкам перед баталией выносили. Но к вечеру стало ясно, что неустрашимый лев вместе с изменником Мазепой благополучно сбежал и уходит к Днепру, к турецкой границе. Погоня наша его не настигла. Генерала Левенгаупта с восемью тысячами под Переволочной взяли, а Карл с драбантами ушел…
Вот что мне хотелось рассказать Свену, порадоваться на его оторопевшую рожу. Гарнизонная крыса, дармоед, за кружку лишь хвататься гораздый! А вгонял ты лопату в непослушную утоптанную землю оборонительного вала? А высокая и сухая степная трава шуршала и свистела ли о твои ботфорты, когда измученные боем Драгуны Боура и Меншикова, потеряв всякий строй, летели, не разбирая дороги, за давшим деру шведским львом? А после того боя и той погони, когда радость несказанная обрушивается на душу – жив, уцелел! – целовал ты всю в пене конскую морду, на которой от усталости жилочки выступили?..
Ну вот, когда мы вернулись, оказалось, что Петр Алексеевич, боясь морового поветрия от великого множества незахороненных тел под Полтавой, увел армию в Решетиловку. И, прибыв туда, узнал я, что меня уж искали и велено мне явиться к самому господину фельдмаршалу.
Борис Петрович в хате был один и лежал на лавке. После всех волнений и великого шумства в честь виктории не вредно было старику и подремать. Я вошел и, оставшись с ним наедине, хоть ног под собой не чуял, поклонился по всему французскому политесу.
– Андрюша? Заходи, садись, сынок, не голоден? – спросил меня фельдмаршал, чуть приподнимая тяжелое веко над левым глазом.
– Голоден изрядно, – отрапортовал я.
– Ну так хлеба себе отрежь, вот паляницу мы не доели, огурцов возьми в кадушке, и мне огурчика, сало на столе…
Так же жадно я ел восемь лет назад, когда мальчишкой в суровую зиму нагнал шереметевские полки, беспокоившие шведов в Лифляндии. Отца у меня тогда убили у Риги, на острове Луцава. И с ним четыреста русских полегло, что вместе с саксонской армией пытались противостоять шведам. Я в политических тонкостях тогда не разбирался, только сказал себе – теперь у меня со шведами свой счет. Вот и не мог остаться дома, да и не мальчишеское это было озорство – как-никак пятнадцатый год шел. Сперва меня погнали было обратно, но как узнали, чей я сын, отвели к Борису Петровичу Шереметеву. Понятно, ни коня, ни сабли он мне не дал, а отправил в обоз, к кухонным мужикам, чтобы всегда был обогрет и сыт. А скоро и дело для меня нашлось. Не раз в драном, московском еще тулупчике ходил я в разведку – кто заподозрит деревенского парнишку? Тут и выяснилась моя способность к языкам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30