Будь я хоть на неделю постарше или малость поумнее, махнул бы рукой – не все ли разведчику равно, каким словом помянет его бюргерская дочка!
Но ты поверь – не за планами я бросился в дверной проем, оттолкнув Гирта! Я хотел видеть тебя… смотреть в твои глаза… и не помышлял в тот миг о своем воинском долге. Я исполнял его до сей поры безупречно, и потом тоже, но сейчас, спотыкаясь на темной и крутой лестнице, не о нем я думал.
Не знаю, как я угадал твою дверь. Я хотел позвать тебя, но не решился, и вроде даже не постучал, а поскребся.
– В чем дело, Маде? – спросила ты. – Иди спать, уже поздно. Я разделась сама.
– Фрейлейн Ульрика… – я впервые говорил с тобой. – Фрейлейн Ульрика…
И, осмелев, вошел.
Ты стояла на коленях у печки с зажженной свечой в руке. Увидев меня, ты растерялась, да и я не ожидал встретить тебя такой – в белой с кружевом низко вырезанной сорочке, с длинными распущенными косами.
Дыхание захватило – до того ты была близка и красива. Но ты опомнилась первой и поднесла свечу к тем бумагам, что лежали, скомканные, в печке. Они вспыхнули, и я признал в них свои записи и планы!
Отшвырнув ко всем чертям плащ, я бросился к печке, упал на колени, всем телом рванулся к огню, чтобы выхватить их и спасти. Но и ты так же быстро и молча прыгнула мне наперерез, уцепилась за руки, оттолкнула, собой заслонила вспыхнувшее внезапным жаром устье. Я вырывался, мы оба упали на пол, но ты держала крепко, отчаянно мне сопротивляясь, а бумаги горели, горели… И на них от огня проявлялись ровные строки.
К потолку тянулся горький, с хлопьями сажи дым. Огонь в печке делался все слабее. Тяжело дыша, ты отпустила меня и торопливо поправила сорочку на плече.
Я тоже опомнился. Вытащил и погасил один обрывок, другой… Городской ров в разрезе, а где сколько футов, не знаю больше, не помню, сгорело. Какой-то равелин, Господи, какой же? А вот и цифирь – к чему бы это? Бесполезно…
Конечно, надо было резко отбросить тебя, не думая о твоей боли. Надо было палашом тебе пригрозить. Приставить острие к груди – поди поспорь с ним, с палашом! А самому – к печке, выхватить планы, сбить огонь с замохнатившихся краев, сунуть под рубаху… Вот как надо было! А не смог.
Не только потому, что обидеть тебя было выше моих сил. Когда мы дрались на полу, я лицо твое увидел. Ты так ненавидишь меня, что готова убить. И страшное пришло мне в голову – а ведь в эту минуту ты права! Твоя правда оказалась сильнее моей. Я нападал на твой город, ты защищала его. Между нами встала война.
Пусть еще далеко осадная армия Бориса Петровича, пусть не видно с вала штандартов моего полка, но мы с тобой уже начали войну, и первый же бой я проиграл. С чем же я в полк вернусь?
Раньше все было для меня куда проще. Я вырос на войне и привык жить по ее несложным законам. Они были так удобны в действии, эти законы! Они позволяли радостно и бездумно выполнять любые приказы, поскольку ответственность была не на моей совести, а на совести командира. И командиру тоже было не просто – он выполнял приказ государя, государю же виднее, как чему быть. Все, что делалось во имя победы, по этим законам было допустимо и даже похвально. Во имя победы мне следовало отбросить тебя с пути и выхватить бумаги из огня. И выбежать из комнаты. И поскорее забыть обо всем. Но я не смог…
– Я, завернувшись в полосатую шаль, смотрела, как ты медленно встаешь, отряхиваешь пыль с колен и как-то боком подвигаешься к двери. Все правильно, думала я, теперь тебе здесь делать нечего, и уходи поскорее! Уходи, пока не позвала отца и Бьорна. Уходи, пока у меня хватает силы вот так стоять, прислонившись к стене, придерживая на груди шаль, и презрительно смотреть на тебя. Я победила! Хоть на секунду, а победила.
Не понимаю, почему я так хотела поймать в этот миг твой взгляд. Наверное, чтобы убедиться в своей победе и в своем торжестве. И я дождалась – ты нерешительно и быстро взглянул на меня, а потом опустил голову так низко, что пушистая прядь совсем закрыла лицо.
Мне вдруг стало так жалко тебя, так жалко!.. Я шагнула к тебе и споткнулась об эфес твоего палаша. Он лежал как раз между тобой и мной.
– Я не думала, что вы вернетесь, – тихо сказала я. – Кто вы такой?
Этого ты не ожидал. Подумал, решился и сказал с неожиданным достоинством:
– Я русский офицер.
Да, скрывать это уже не имело смысла.
– Что же вы теперь собираетесь делать? – продолжала я. – Может быть, помочь вам выбраться из Риги?
– Благодарю вас…
– Вам, наверное, понадобятся деньги, – высокомерно предложила я. Пусть московиты знают, что победитель должен быть великодушен. А я в эту минуту была победительницей!
– Нет, денег мне пока хватит, благодарю, – ты говорил по-немецки немного отрывисто, с большими паузами, но на удивление правильно.
– Здесь вам оставаться нельзя. Я могла бы спрятать вас пока у родственников.
– Благодарю, фрейлейн, мне уже нашли убежище, – сказал ты, и в твоем голосе была настороженность. Ты боялся меня! Ты, офицер, дерзкий лазутчик, боялся меня, ты был в моей власти! И знал это.
– Как вам угодно, сударь. Еще я могла бы помочь вам выбраться из города.
Ты посмотрел на приоткрытую печку и вздохнул.
– Я не уйду, – сказал ты. – Куда же я с пустыми руками? Я должен остаться.
– Но вы же в ловушке! – я от неожиданности выпустила из рук концы шали, подхватила их, поспешно закуталась, но все равно почувствовала, что краснею. Впрочем, это было уже неважно, совсем неважно…
–
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30