Это было неизбывное горе старика Дементьева.
Как многие невысокого полета чиновники, он на старости лет стал сильно заботиться о своем влиянии на ход событий и на служивую молодежь. Всякую мелочь принимал близко к сердцу, особо настаивал на своей незаменимости - словом, проделывал все свойственные его положению дурачества. А главным в его ремесле был разборчивый и красивый почерк. Вот вокруг почерка и развел старик Дементьев неслыханную канитель. Он всех канцеляристов школил, чтобы писали на его лад, с его излюбленными завитками, и наиболее хвалил тех, кто, не пожалев времени, брали его рукописания за образец и, обводя буквы карандашиком, усваивали его манеру.
Устин же имел свой почерк, довольно отличный от дементьевского, и потому не раз и не два сподобился таких вот стариковских жалоб, приносимых Архарову. Он искренне пытался переучиться, но, увлеченный письмом, забывал о своих благих намерениях.
Сказывалось, видимо, и то, что Устин не был потомственным канцеляристом. В этом звании многое значила семейственность. Заботясь о том, чтобы все учреждения имели грамотных работников, правительство запретило детям приказных служащих поступать в иную службу, кроме гражданской, и более того - недавно был принят указ, обязавший канцеляристов самим обучать своих детей грамоте. Немудрено, что в этой среде почерк имел столь великое значение.
Старик протянул две тетради, показал пальцем, точно - разница в почерках на соседних страницах была весьма заметна. Архаров посмотрел на Устиново творчество - да, почерк не дементьевский, так ведь и ошибок, сказывали, у того Устина почитай что не бывает.
- Прости его, дурака, старинушка, - сказал он. - А я сам с ним завтра потолкую.
- То-то, что дурака… - проворчал старик Дементьев. - Наиважнейшие бумаги, а на разный лад у нас писаны, непорядок, срамота… вон, кто ж так «веди» пишет?… и вон еще…
Архаров похлопал его по плечу - сие считалось знаком доверия, равноценным ордену. И пошел из кабинета, убежденный, что недели две-три старый канцелярист будет сидеть спокойно, а потом притащится с очередной жалобой на того же Устина, и судьба обер-полицмейстеру сличать почерка в тетрадях до скончания века.
К Волконскому поехали на двух санях - впереди полицейские, сзади сильно обеспокоенный, хотя и не подающий виду, обер-полицмейстер.
Кар был в доме московского градоначальника таким гостем, что одно смущение: и не принять было нельзя, и принимать - гневить государыню. Поскольку генерал-майор, бросив своих солдат, самовольно передал командование другому генерал-майору, Федору Юрьевичу Фрейману, и помчался было через Казань и Москву в Санкт-Петербург, но в Москве узнал, что государыня запретила ему являться в столицу, и отправился к Волконскому за помощью и советом.
Доставили его в таком виде, что из саней - да в постель. Горячку свою он привез из башкирских степей, и доктор Воробьев, за коим сразу послали, диву дался - спятить надобно, чтобы в таком положении из Казани в Москву тащиться. Жар был умопомрачительный, хотя Кар божился, что превосходно все понимает и помнит. Выпускать его из постели Матвей запретил, так что светская жизнь переместилась в спальню гостя.
Архаров был в обществе Волконского и Кара младшим - всего лишь полковник - потому голоса не подавал, а лишь слушал, делая в уме разнообразные заметки. Волконский тоже много не говорил - насоветуешь, а потом и расхлебывай. Зато генерал-майор, опираясь на локоть, изливал свое возмущение, уже почти не беспокоясь, слушают ли, и не нуждаясь в вопросах.
- Учинить над злодеем поиск! Переловить разбойников! - он явно передразнивал не совсем верный русский выговор государыни. - И прекратить сей глупый фарс! Бывали подобные фарсы, объявлялись самозванцы, да только ни один не исхитрялся поставить под ружье пол-России!
Волконский и Архаров переглянулись - Кар, желая оправдать свои неудачи, явственно перегибал палку.
- В какое село ни войду с солдатами - пусто! Жители покинули свои дома и ушли к государю Петру Федоровичу! Я - следом, он - пятится! Сведений о нем - никаких! Пошлешь солдат в разведку - а они прямиком к изменнику являются и про наш марш все сказывают! Тут я велю Чернышову идти наудачу в Татищеву крепость, преградить злодею путь к отступлению. Разумно, не так ли? Но кое-что я разведал. Есть у него под началом каторжник клейменый, хитер и зол, как бес. Он был послан поднимать работных людей Авзяно-Петровского завода и с ними возвращаться под Оренбург. Я шлю полтысячи человек с двумя орудиями ему наперехват, сам с основными силами - следом, и туда же, к Юзеевой, должна быть рота гренадер - сто восемьдесят солдат, четыре офицера. И тут среди ночи пушки палят! Кто ж мог знать, что гренадеры с перепугу пойдут сдаваться?
«С перепугу ли?» - подумал Архаров. Его с самого начала бунта беспокоило пылкое желание черни быть обманутой…
- Мы восемь часов от его казаков с башкирами уходили, насилу ушли. Они-то чем рискуют? Учинят пакость, учинят смертоубийство, да тут же по степи, как ветер, рассеиваются. А их артиллерия не в пример действенней нашей, потому что в лошадях убытку не знают, всегда им свежих подгонят, с одной горы стрельбу произведут - тут же к другой скачут, и весьма проворно!
- Сколько ж вы под Юзеевой человек потеряли? - спросил Волконский.
Кар замялся. Вопрос был ехидный - по сведениям, ушедшим в Санкт-Петербург, из полутора тысяч он потерял всего-навсего сто двадцать три человека.
- Потеряли немного, точно. Да только вы подумайте, князь, сколько же у нас на плечах тех бунтовщиков висело, коли вынудили нас отступать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36