Затылок Багирова уперся в коричневый край Памира.
Все так же горел мертвенный хирургический свет за моим окном, сочилась вода
из крана.
- Нечего говорить про потерянное поколение, нужно делать дело, - говорил
Багиров.
- Какое дело, сначала определись. Всю дрянь, которую люди плодят, обычно
прикрывают этим словом. Дело... А что такое дело?
- Ты знаешь, я вернулся в армию, - сказал он, посмотрев мне в глаза.
И, помедлив, прибавил:
- Ну, не совсем в армию, но это неважно.
По коридору зашаркал проснувшийся старик и, пожурчав в туалете, отправился в
обратный путь.
Что значило "не совсем в армию", я не понял, а он все равно бы не рассказал.
Но все же Багиров вернулся в армию. Что теперь с ним будет, непонятно.
Я слушал его внимательно, потому что это был вариант моей судьбы. И Багиров
говорил об этом нашем общем отрезке жизни.
- Я не понимаю тех офицеров, кто сейчас жалуется на безденежье. В присяге,
которую мы давали, было все сказано о тяготах и лишениях. Наша профессия
была - умирать, и нас об этом предупредили. А теперь эти люди жалуются, что
у них нет квартир.
- Умирать - за что? - спросил я.
- Умирать по приказу государства. Это неважно, за что.
- Ты не хуже меня понимаешь, что умирали наши с тобой друзья за очень разные
вещи, и за всякую дрянь в том числе, и в конечном итоге...
- Ты ничего не понимаешь! Ты говоришь о военном чиновнике, человеке, который
выезжает на маневры к восьми и возвращается домой к ужину, а я говорю тебе о
воинах.
Я вспомнил нашего инструктора по рукопашному бою, который говорил: "Если
перед самураем лежит несколько дорог, то он выбирает тот путь, который ведет
к смерти".
- Это все очень красиво, - заметил я, - но помни, что мы с тобой одиноки, и
нечего нам терять. А чем виноваты офицерские жены?
- Они вышли замуж за воинов.
- А дети?
Он пропустил мой вопрос и продолжил:
- Каждый должен быть на своем месте. Я буду на своем.
- Не страшно?
- Не страшно. Мне все зачли. И звание тоже.
Но я знал, что все же ему страшно, потому что мы служили в другой армии
другого времени, и с тех пор два раза успела поменяться форма. Наверное,
теперь эта форма стала красивее, отчего-то все связанное с войной кажется
красивым.
До первой крови, разумеется.
И теперь Багиров хотел возвращения в прошлую жизнь. Армия влекла его, он
считал, что она застоялась. Солдаты сходились с крестьянками, сажали
капусту. А сажать капусту было позволено лишь крестьянам да одному
отставному римскому императору. Остальные императоры не могут менять свою
жизнь. И солдаты не вправе менять свою жизнь.
Только естественным продолжением рассуждений Багирова должно быть приказание
воинам время от времени убивать кого-нибудь.
- Все не так просто, все не так просто. Помнишь нашу присягу, я, например,
помню ее наизусть - "Я, гражданин Союза Советских Социалистических
Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно
клянусь быть честным, дисциплинированным и бдительным воином, строго хранить
военную и государственную тайну..." Я уже не гражданин этого государства,
его просто нет, нет ни Советской Родины, ни Советского Правительства. Жизнь
освободила меня от этой присяги, а присягают единожды. И я благодарен жизни
за то, что не надо ни убивать, ни умирать по этому поводу. Сейчас ты
скажешь, что нельзя умирать за славу, а нужно - за идею. Это вранье. Умирать
вообще не нужно, нужно жить. Знаешь, я чувствую большую неправду, разлитую в
воздухе, а где источник - мне неизвестно. Видимо, эта зараза - во всех нас,
и что делать - непонятно.
- Что делать - понятно, - веско ответил Багиров. - Наш путь - путь воинов, и
если ты не признаешься себе в этом, то только отдаляешь свой выбор.
В расстегнутом вороте рубашки была видна цепочка, а на ней - смертный
медальон, коричневая пластинка, с чужой фамилией и номером части, в которой
он никогда не служил. Медальон был десантный, даже с надписью по-английски
"airborn troops", и зачем он таскал его с собой, я не понимал. Кажется, он
махнулся с кем-то этим медальоном, подобно тому, как менялись в старину
нательными крестами. Но и в этом я был не уверен.
Медальон смертника. Я отогнал от себя этот образ.
- А ты не пробовал снова начать писать, ну там стихи... - спросил я невпопад
и сразу же понял, что сделал ошибку.
Этого не надо было спрашивать, это было у него больное место.
И мы заговорили о женщинах.
- Отношения с бывшей женой должны быть похожи на самурайский меч - так же
холодны и так же блестящи, - говорил он, затягиваясь длинной сигаретой.
Тонкие ноздри Багирова ловили только что выпущенный дым.
"Пижон, навсегда пижон, - подумал я. - Хотя есть у тебя своя правда. Но пока
она - не моя. И снова, но уже про себя, я подумал, что не стоит умирать ни
для чего - ни для денег, ни для Чашина, ни для государства. Надо жить, и
никто не может посоветовать - как".
А потом я снова вспомнил о своей жене: "И все же я не могу ее ни с кем
делить".
Спали мы недолго, Багирову нужно было куда-то, и я не спрашивал, куда.
Мы вышли в жаркое летнее утро, наполненное шумом машин и грохотом отбойных
молотков. Но жара уходила, через несколько дней появились на улицах девочки
в белых фартучках, несущие цветы, настал прохладный сентябрь.
Однако и он подошел к концу.
Я обнаглел окончательно и снова попросил недельный отпуск.
Хозяин мой скривился, но промолчал.
"Он боится меня, - недоумевал я, - но почему? Другой бы давно меня выгнал.
Ну да ладно, не мое это дело".
Я поехал за клюквой - это так называлось. Между Москвой и Питером, сойдя с
поезда, я долго шел к клюквенным болотам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48