Гость,
наклоняясь к столу, звенел. Тонкий звук соприкасающегося металла стоял в
воздухе.
Хозяин перебирал скрюченными пальцами фотографии, где ребятишки в форме были
сосредоточенны и горды, как школьники перед выпускным вечером. Что-то было,
впрочем, особенное в этой гордости.
Я переворачивал ломкие фотографии и читал полустертые фамилии.
Итак, что-то было особенное, и тут я понял - что.
Я тупо смотрел на подпись.
"Заградотряд - Юго-Зап. фронт. 42 г."
Вот в чем было дело.
А старики говорили о чем-то на своем птичьем языке, вспоминали убитых. Были
у них, оказывается, свои убитые. Говорили старики о том, что через год будет
очередной юбилей и дадут им новые медали, а может, прибавят к пенсии.
"Заградотряд, вот оно что, "приказ двести - расстрел на месте", вторая цепь
в лесочке с пулеметами, а к пенсии им действительно прибавят, теперь все
равны, и убитые есть и у них, на выцветшем мундире две ленточки за ранения -
золотая и красная, значит, два ранения, и одно - тяжелое", - думал я,
продолжая перебирать фотокарточки.
Старики были неузнаваемы, их лица стали другими, лица мальчишек остались
только на бумаге в виде брома и серебра, хотя на бумаге был только след, а
те мальчишки остались на войне, с войны пришли совсем другие люди. Им
сказали залечь второй цепью в лесочке, они и залегли, а потом стреляли в
кого-нибудь, ведь на войне всегда найдется в кого пострелять.
Катился под веселье телевизора праздник, чокался я со стариками, и, когда
они наклонялись уцепить немудреную закуску, звенели их стариковские медали.
Не знал я, судить ли их, потому что не знал ничего об их военной судьбе, а
расспрашивать было бессмысленно, ибо один старик не слушал другого, оба они
были дряхлыми, погруженными в иные, чужие заботы о будущей медали, до
которой надо дожить, о пенсии, которая не покрывает расходов. Про убитых они
перестали говорить, говорить про убитых - значит говорить о недалеком своем
уходе, о скорой встрече со своими вечно молодыми товарищами.
Вот о медалях - другое дело.
И о дачном участке можно, и о голубях, что хозяин мой кормил поутру, и о
соседском коте, что живет этажом ниже и пугает голубей.
Это - хороший разговор.
Я продолжал пить со стариками, хотя, собственно, пили они по-птичьи, тыкаясь
в рюмки, будто стуча в них клювами. Я пил и представлял, как окапывается
заградотряд, как мальчишки с петлицами пограничных войск занимают позицию,
как стекает приволжский песок с их саперных лопаток, и как прикидывает
командир сектора работы пулеметчиков.
Еще я представлял, как они вступают в бой, бой с немцами, бой не cо своими,
потому что жидкую цепь контратаки в степи выкосят быстро, да и так, в
обороне, тоже быстро всех перебьют. И заградотряд превращается в обычную
часть и тоже ложится под гусеницы танков. А мертвые одинаковы, и те, в
рваных ватниках, ничем не отличаются от этих. Мертвые в болотных шинелях,
впрочем, тоже не отличаются от мертвых в ватниках. Бой кончается, мертвые
остаются жить в бывших окопах. Там они и поныне - под Новгородом, Киевом, в
Карелии. Они до сих пор не похоронены, а стало быть, живут, квартируют в
своих оплывших окопах - там, где они успели их отрыть. Они там живут, и
никому до них нет дела.
Мертвые сраму не имут.
Они одинаковы, а различны только живые - те, что наводят пулемет в спину
грязной голодной пехоте, все же немного отличаются от нее, грязной и
голодной. Что делал мой старик, я не знал, да и не хотел знать. Я, по сути,
мало отличался от него.
Музыка из телевизора неслась та, что надо - протяжная и заунывная, а слова
вместе с ней - тоже под стать, про то, что дружок неживой лежит, про то, что
будет, если в землю придется лечь, но что это будет только раз.
В моей стране только беда бывает общим прошлым.
Несмотря на возраст и опыт, чины и звания, вину и боль, мы со стариками
имели общее прошлое, протяжное и страшное, как военные песни.
Неожиданно стал я участником многодневной встречи старых друзей.
Мы, всего четверо, ездили друг к другу в гости - в пустые квартиры.
Была с нами женщина - изящная, стройная, и элегантная одежда подчеркивала ее
красоту.
Был и еще один человек. Я заметил, как тяжело с ним - будто тягостное
напряжение возникало между нами. Я напрягался, придумывал на ходу какие-то
побасенки, чтобы поддержать разговор, искал объяснение в том, что он видит
во мне конкурента - но какой я был ему конкурент?
Недосыпание мучало меня, сон был беспокойным и - в чужих квартирах. От
недосыпания спасало обильное питание, немного непривычное. Слова эти похожи
на цитату из истории болезни.
Да так и было - какая-то неизвестная науке весенняя болезнь трепала меня.
Я смотрел на стол и понимал, что на то, что находится на нем, я не заработаю
и в полгода. Я думал о том, должен ли я испытывать стыд по этому поводу,
искал его в себе, но не находил.
Мы были похожи на школьников, решивших отпраздновать свой выпуск. Эти
школьники схватили деньги и пустились в погоню за известными им жизненными
благами. Не беда, что эти блага были больше похожи на фантики и обертки от
неизвестных настоящих благ, главное было в том, что наши девушки были
прекрасны, хотя за это время успели стать чужими женами.
И, наконец, совсем потеплело, и было славно сидеть в летних кафе - у
Никитских, на Чистопрудном и, вытянув ноги, говорить уже с
приятелями-циниками о чем-то, чаще о женщинах, проходящих мимо.
Москва стала похожа на Ольстер - не только выбитыми домами. Каждую неделю
что-то взрывалось, убивали кого-то, брали заложников - может, и больше, чем
в Ольстере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48