Он не
желал слушать никаких оправданий, не терпел никаких объяснений и вообще
ничего не понимал. Он не понимал шалостей. Он не понимал детских страхов.
Он не понимал маленьких детских радостей. И в самых жутких кошмарах уже
взрослого профессора Нурланна нависало вдруг над ним огромное, как туча,
лицо. В нем все было огромно: огромные выпученные глаза, огромные усы,
огромные волосатые ноздри и огромные колышущиеся волосы вокруг всего
этого. Огромная, испачканная красками рука протягивалась и хватала
маленького человечка за ухо, и волокла мимо огромных стульев и столов в
распахнувшуюся тьму огромного чулана, и швыряла его туда, и рушились
сверку какие-то картонки, какая-то рухлядь, и гремел засов, и наступала
тьма, в которой не было ничего, кроме плача и ужаса...

В конце проспекта Реформации (он же Дорога чистых душ), в сотне
метрах от черной стены Тучи, мокрый клетчатый проповедник гремит, потрясая
руками, над толпой мокрых клетчатых Агнцев Страшного Суда, понурых и
жалких. На другой стороне проспекта Нурланн, тоже мокрый и тоже жалкий,
скрючившись, сидит на краешке роскошного дивана, брошенного поперек
тротуара у подъезда покинутого дома.
- Город тот расположен четвероугольником! - гремит проповедник. - И
длина его такая же, как и ширина... Стена его построена из ясписа, а город
- чистое золото, подобен чистому стеклу. Основание стены украшено всякими
драгоценными камнями: основание первое - яспис, второе - сапфир, третье -
халкидон, четвертое - смарагд, пятое - сардоникс, шестое - сардолик,
седьмое - хризолиф, восьмое - вирилл, девятое - топаз, десятое -
хризопрас, одиннадцатое - гиацинт, двенадцатое - аметист... И город не
имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо светильник
его - Агнец... Ворота его не будут запираться днем, а ночи там не будет
вовсе... Среди улиц его... древо жизни, двенадцать раз приносящее плоды,
дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева - для исцеления
народов...
Пока он говорит, от толпы Агнцев один за другим отделяются адепты,
человек десять или двенадцать, они идут один за другим к стене Тучи. Им
очень страшно, одного трясет, будто в лихорадке, у другого безумные глаза
и губы, закушенные до крови, какая-то женщина плачет, прикрыв лицо
ладонями, и спутник ведет ее под руку, сам белый как простыня.
- И принесут в него славу и честь народов! - ревет проповедник. - И
не войдет в него ничто нечистое, и никто преданный мерзости и лжи, а
только те, которые написаны у Агнца в книге жизни! И ничего уже не будет
проклятого! Прииди! Жаждущий пусть приходит и желающий пусть берет воду
жизни даром...
Люди, идущие в Тучу, вдруг начинают петь. Сначала два жидких,
неуверенных голоса, потом подхватывают третий и четвертый, и вот уже они
поют все, с каждым шагом все более исступленно и уверенно. Это - псалом,
это крик отчаяния и надежды, это исступленная попытка задавить в себе
животный страх неизвестности.
И они уходят в Тучу один за другим, и один за другим на полуслове
замолкают голоса. И вот уже остается только один, поющий высоким
козлетоном, какой-то калека, изо всех сил спешащий на костылях. Он
погружается в тьму, голос его обрывается, и ничего больше не слышно, кроме
плеска дождя.
Нурланн, вскочивший от ужаса, медленно опускается на край дивана и
закрывает лицо руками.

Темнеет. Зажглись редкие фонари вдоль проспекта Реформации. Черная
стена Тучи стала ближе. Туча и в самом деле ведет себя, как
подкрадывающееся животное. Только что стоял чуть покосившийся фонарный
столб с разбросанными под ним перевернутыми зонтиками, наполненными водой,
и вдруг что-то неуловимо меняется, и уже нет ни фонаря, ни зонтиков, а
черная стена еще на пяток метров ближе, и большая лиловая молния проходит
по ней наискосок.
Нурланн сидит, где и прежде, на том же диване, глубоко засунув руки в
проемы плаща, и смотрит на большую лужу, пузыристую от дождевых капель. В
луже появляется пара ног в тяжелых армейских башмаках и пятнистых
маскировочных штанинах.
- Господин профессор, - произносит прокуренный голос. - Вас ждут в
штабе. Полковник просит вас явиться в штаб.
Нурланн поднимает глаза и видит перед собой молодцеватого вояку в
берете набекрень, черноусого и чернобрового, с наглыми сержантскими
глазами.
- Передайте полковнику, - с трудом ворочая губами, произносит
Нурланн. - Здесь нужно поставить заслон. Люди уходят туда и сгорают. Дети
уходят. Нужен заслон.
Вояка мельком взглядывает на Тучу и говорит:
- Мы имеем приказ не вмешиваться в эти дела.
- Заслон, - упрямо повторяет Нурланн. - Никого не пропускать!
- Прикажут - поставим, - бодро говорит вояка. - Только вряд ли
прикажут. А вас ждет полковник. Пожалуйте в машину.
Нурланн некоторое время смотрит на него, затем говорит устало и
злобно:
- Оставьте меня в покое.

И уже совсем ночью озябший и измученный Нурланн слышит то ли сквозь
дремоту, то ли сквозь бред и плеск дождя приближающийся странный разговор:
- Свадебные машины катят к церкви! - с издевательской
торжественностью произносит ломкий юный баритон. - Это не может не
тревожить!
- Мы научились критиковать религию! - в тон ему отзывается девчоночий
голос. - Но не противопоставляем ей ничего своего, положительного.
Критикуем обрядность, но не подкрепляем слово делом!
- Человеку нужен обряд!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18