..
Город поразил его воображение. Он жался к земле, все движение здесь
шло либо по земле, либо под землею, гигантские пространства между домами и
над домами пустовали, отданные дыму, дождю и туману. Он был серый, дымный,
бесцветный, какой-то везде одинаковый - не зданиями своими, среди которых
попадались довольно красивые, не однообразным кишением толп на улицах, не
бесконечной своей сыростью, не удивительной безжизненностью сплошного
камня и асфальта, - одинаковый в чем-то самом общем, самом главном. Он был
похож на гигантский часовой механизм, в котором нет повторяющихся деталей,
но все движется, вращается, сцепляется и расцепляется в едином вечном
ритме, изменение которого означает только одно: неисправность, поломку,
остановку. Улицы с высокими каменными зданиями сменялись улочками с
маленькими деревянными домишками; кишение толп сменялось величественной
пустотой обширных площадей; серые, коричневые и черные костюмы под
элегантными накидками сменялись серым, коричневым и черным тряпьем под
драными выцветшими плащами; равномерный монотонный гул сменялся вдруг
диким ликующим ревом сигналов, воплями и пением; и все это было
взаимосвязано, жестко сцеплено, издавна задано какими-то неведомыми
внутренними зависимостями, и ничто не имело самостоятельного значения. Все
люди были на одно лицо, все действовали одинаково, и достаточно было
присмотреться и понять правила перехода улиц, как ты терялся, растворялся
среди остальных и мог двигаться в толпе хоть тысячу лет, не привлекая ни
малейшего внимания. Вероятно, мир этот был достаточно сложен и управлялся
многими законами, но один - и главный - закон Максим уже открыл для себя:
делай то же, что делают все, и так же, как делают все. Впервые в жизни ему
хотелось быть, как все. (Он видел отдельных людей, которые ведут себя не
так, как все, и эти люди вызывали у него живейшее отвращение - они перли
наперерез потоку, шатаясь, хватаясь за встречных, оскальзываясь и падая,
от них мерзко и неожиданно пахло, их сторонились, но не трогали, и
некоторые из них пластом лежали у стен под дождем.) И Максим делал, как
все. Вместе с толпой он вваливался в гулкие общественные склады под
грязными стеклянными крышами, вместе со всеми спускался под землю,
втискивался в переполненные электрические поезда, мчался куда-то в
невообразимом грохоте и лязге, подхваченный потоком, снова выходил на
поверхность, на какие-то новые улицы, совершенно такие же, как старые,
потоки людей разделялись, и тогда Максим выбирал один из потоков и
уносился вместе с ним...
Потом наступил вечер, зажглись несильные фонари, подвешенные высоко
над землей и почти ничего не освещающие, на больших улицах стало совсем
уже тесно, и отступая перед этой теснотой, Максим оказался в каком-то
полупустом и полутемном переулке. Здесь он понял, что на сегодня с него
довольно, и остановился.
Он увидел три светящихся золотистых шара, мигающие синюю надпись,
свитую из стеклянных газосветных трубок, и дверь, ведущую в полуподвальное
помещение. Он уже знал, что тремя золотистыми шарами обозначаются, как
правило, места, где кормят. Он спустился по щербатым ступенькам и увидел
зальцу с низким потолком, десяток пустых столиков, пол, толсто посыпанный
чистыми опилками, стеклянный буфет, уставленный подсвеченными бутылками с
радужными жидкостями. В этом кафе почти никого не было. За никелированным
барьером возле буфета медлительно двигалась рыхлая пожилая женщина в белой
куртке с засученными рукавами; поодаль, за круглым столиком, сидел в
небрежной позе малорослый, но крепкий человек с бледным квадратным лицом и
толстыми черными усами. Никто здесь не кричал, не кишел, не выпускал
наркотических дымов.
Максим вошел, выбрал себе столик в нише подальше от буфета и уселся.
Рыхлая женщина за барьером поглядела в его сторону и что-то хрипло громко
сказала. Усатый человек тоже взглянул на него пустыми глазами, отвернулся,
взял стоявший перед ним длинный стакан с прозрачной жидкостью, пригубил и
поставил на место. Где-то хлопнула дверь, и в зальце появилась молоденькая
и милая девушка в белом кружевном переднике, нашла Максима глазами,
подошла, оперлась пальцами о столик и стала смотреть поверх его головы. У
нее была чистая нежная кожа, легкий пушок на верхней губе и красивые серые
глаза. Максим галантно прикоснулся пальцем к кончику своего носа и
произнес:
- Максим.
Девушка с изумлением посмотрела на него, словно только теперь
увидела. Она была так мила, что Максим невольно улыбнулся до ушей, и тогда
она тоже улыбнулась, показала себе на нос и сказала:
- Рада.
- Хорошо, - сказал Максим. - Ужин.
Она кивнула и что-то спросила. Максим на всякий случай тоже кивнул.
Он улыбаясь посмотрел ей вслед - она была тоненькая, легкая, и приятно
было вспомнить, что в этом мире тоже есть красивые люди.
Рыхлая тетка у буфета произнесла длинную ворчливую фразу и скрылась
за своим барьером. Они здесь обожают барьеры, подумал Максим. Везде у них
барьеры. Как будто все у них здесь под высоким напряжением... Тут от
обнаружил, что усатый смотрит на него. Неприятно смотрит, недружелюбно. И
если приглядеться, то он и сам какой-то неприятный. Трудно сказать, в чем
здесь дело, но он ассоциируется почему-то не то с волком, не то с
обезьяной. Ну и пусть. Не будем о нем...
Рада снова появилась и поставила перед Максимом тарелку с дымящейся
кашей из мяса и овощей и толстую стеклянную кружку с пенной жидкостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18