Мне становилось все
легче и легче, ничего неподобающего я больше не слышал, я уже забыл о том,
что могу услышать неподобающее, и дважды сбегал в корабль за сменными
узлами для координационной системы Тома. "Ты у меня будешь как новенький,
- приговаривал я. - Ты у меня больше не будешь бегать от работы. Я тебя,
старикашечку моего, вылечу, на ноги поставлю, в люди выведу. Хочешь небось
выйти в люди? Еще бы! В людях хорошо, в людях тебя любить будут, холить
будут, лелеять. Но ведь что я тебе скажу? Куда тебе в люди с таким блоком
аксиоматики? С таким блоком аксиоматики тебя не то что в люди - в цирк
тебя не возьмут. Ты с таким блоком аксиоматики все подвергнешь сомнению,
задумываться станешь, научишься в носу ковырять глубокомысленно. Стоит ли,
мол? Да зачем все это нужно? Для чего все эти посадочные полосы,
фундаменты? А сейчас я тебя, голубчик..."
- Шура... - простонал совсем рядом хриплый женский голос. - Где ты,
Шура... Больно...
Я замер. Я лежал в брюхе Тома, стиснутый со всех сторон колоссальными
буграми его рабочих мышц, только ноги мои торчали наружу, и мне вдруг
стало невероятно страшно, как в самом страшном сне. Я просто не знаю, как
я сдержался, чтобы не заорать и не забиться в истерике. Может быть, я
потерял сознание на некоторое время, потому что долго ничего не слышал и
ничего не соображал, а только пялил глаза на озаренную зеленоватым светом
поверхность обнаженного нервного вала у себя перед лицом.
- Что случилось? Где ты? Я ничего не вижу, Шура... - хрипела женщина,
корчась от невыносимой боли. - Здесь кто-то есть... Да отзовись же, Шура!
Больно как! Помоги мне, я ничего не вижу...
Она хрипела и плакала, и повторяла снова и снова одно лицо, залитое
смертным потом, и в хрипе ее была уже не только мольба, не только боль, в
нем была ярость, требование, приказ. Я почти физически ощутил, как ледяные
цепкие пальцы тянутся к моему мозгу, чтобы вцепиться, стиснуть его и
погасить. Уже в полубеспамятстве, сжимая до судороги зубы, я нащупал левой
рукой пневматический клапан и изо всех сил надавил на него. С диким воющим
ревом ринулся наружу сжатый аргон, а я все нажимал и нажимал на клапан,
сметая, разбивая в пыль, уничтожая хриплый голос у себя в мозгу, я
чувствовал, что глохну, и чувство это доставляло мне невыразимое
облегчение.
Потом оказалось, что я стою рядом с Томом, холод прожигает меня до
костей, а я дую на окоченевшие пальцы и повторяю, блаженно улыбаясь:
"Звуковая завеса, понятно? Звуковая завеса..." Том стоял, сильно
накренившись на правый бок, а мир вокруг меня был скрыт огромным
неподвижным облаком инея и мерзлых песчинок. Зябко пряча ладони под
мышками, я обошел Тома и увидел, что струя аргона выбила на краю площадки
огромную яму. Я немного постоял над этой ямой, все еще повторяя про
звуковую завесу, но я уже чувствовал, что пора бы прекратить повторять, и
догадался, что стою на морозе без дохи, и вспомнил, что доху я сбросил как
раз на то место, где сейчас яма, и стал вспоминать, не было ли у меня в
карманах чего-нибудь существенного, ничего не вспомнил, легкомысленно
махнул рукой и нетвердой трусцой побежал к
В кессоне я прежде всего взял себе новую доху, потом пошел в свою
каюту, кашлянул у входа, как бы предупреждая, что сейчас войду, вошел и
сейчас же лег на койку лицом к стене, накрывшись дохой с головой. При этом
я прекрасно понимал, что все мои действия лишены какого бы то ни было
смысла, что в каюту к себе я направлялся с вполне определенной целью, но
цель эту я запамятовал, а лег и укрылся, словно бы для того, чтобы
показать кому-то: вот это именно и есть то, зачем я сюда пришел.
Все-таки, наверное, это было что-то вроде истерики, и, немного придя
в себя, я только порадовался, что истерика моя приняла вот такие,
совершенно безобидные формы. В общем, мне было ясно, что с моей работой
здесь покончено. И вообще в космосе работать мне, вероятно, больше не
придется. Это было, конечно, безумно обидно, и - чего там говорить! -
стыдно было, что вот не выдержал, на первом же практическом деле сорвался,
а уж, казалось бы, послали для начала в самое что ни на есть безопасное и
спокойное место. И еще было обидно, что оказался я такой нервной
развалиной, и стыдно, что когда-то испытывал самодовольную жалость к
Каспару Манукяну, когда тот не прошел по конкурсу проекта "Ковчег" из-за
какой-то там повышенной нервной возбудимости. Будущее представлялось мне в
самом черном свете - тихие санатории, медосмотры, процедуры, осторожные
вопросы психологов и целые моря сочувствия и жалости, сокрушительные
шквалы сочувствия и жалости, обрушивающиеся на человека со всех сторон...
Я рывком отшвырнул доху и сел. Ладно, сказал я тишине и пустоте, ваша
взяла. Горбовского из меня не вышло. Переживем как-нибудь... Значит, так.
Сегодня же я расскажу обо всем Вандерхузе, и завтра, наверное, пришлют мне
замену. Елки-палки, а у меня на площадке что творится! Том демобилизован,
график сломался, ямища эта дурацкая рядом с полосой... Я вдруг вспомнил,
зачем сюда пришел, выдвинул ящик стола, нашел кристаллофон с записью
ируканских боевых маршей и аккуратно подвесил его к мочке правого уха.
Звуковая завеса, сказал я себе в последний раз. Взявши доху под мышку, я
снова вышел в кессон, несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул, чтобы
совершенно уже успокоиться, включил кристалл и шагнул наружу.
Теперь мне было хорошо. Вокруг меня и внутри меня ревели варварские
трубы, лязгала бронза, долбили барабаны;
1 2 3 4 5 6 7 8