Я его видел потом: кончил войну каким-то политруком, орден, медали
и харя - троим не обгадить. Инструктор нашего родного Ольденбургского...
виноват, тогда еще Новоизотовского обкома. Оч-чень значительное лицо,
ныне, впрочем, на пенсии.
Так вот, о Киме. Табуреточное дело в детдоме, конечно, замяли. Там и
не такие дела заминали. Трех заведующих, пятерых завхозов, неучтенное
число поварих и нянек отдали под суд, шайки осатаневших от голода
воспитанников грабили погреба, лавки и хаты, хозяйки отбивались вилами и
топорами, трупы мальчишек и девчонок тайком где-то закапывали, изувеченных
увозили неизвестно куда... Это общеизвестное. А что касается Кима, то
приставать к нему перестали, но и дружбы ничьей в родном детдоме он не
сыскал. Все числились на Голгофе. И Ким подружился со мной.
Во-первых, в классе оказались мы за одной партой. Это само по себе
сближает. Но главное - моя мама. Чем-то очень ей понравился Ким. И когда
приходил он к нам делать уроки, ему всегда выставлялось угощенье: мятая
вареная картошка, круто посоленная и с нарезанным лучком, залитая обратом.
И мы всласть лопали. Боже мой, как мы лопали, вспомнить страшно! Только
хлеба, конечно, было маловато - так, по маленькой горбушке на нос.
И изрядно было нами обговорено в ту пору, как это всегда водится
между мальчишками.

3
Палач не плясал на трупах. Это бедной
Каталине почудилось в бреду. Он просто
утаптывал землю на свежем захоронении.
Точного возраста своего Ким не знал, пять лет ему записали на глазок.
Не знал он и своей фамилии, и имени отца не знал, а знал только, что мать
звали Дуня, бабушку - Вера, а деда в семье звали Старый. Отчество и
фамилию дали ему от какого-то солдата, не то санитара, не то кашевара, при
котором он кантовался, пока не был отправлен в тыл. Ну и спасибо
неведомому Сергею Волошину, пускай земля ему будет пухом. И уж если
говорить об именах, то раз Ким признался мне, что по-настоящему звали его
Клим (в честь Первого Маршала, надо полагать), но, когда его
расспрашивали, он еще весь трясся и пропускал буквы, так и получился у
него Ким вместо Клима, так и записали...
А родом он был откуда-то с юга, то ли из Батайска, то ли из Ростова.
Отец сразу же ушел на войну и сгинул, во всяком случае, у Кима о нем не
осталось никаких воспоминаний. Когда немцы подошли к городу, мать
подхватила сынка и перебралась к родителям. Надо полагать, куда-то
неподалеку. Уже через несколько дней немцы без боя ворвались в это
местечко и помчались дальше. На восток, на восток! Нах Шталинград!
Об оккупации у Кима особых воспоминаний не сохранилось. Кажется даже,
что это было самое сладкое время в его маленькой жизни. Дед Старый и баба
Вера души в нем не чаяли, картошки со сметаной, яиц и морковки было
предостаточно, обширный двор и садик были в его полном распоряжении, вот
только мать чахла день ото дня... Потом наступила та страшная зима, когда
война взялась за него по-настоящему.
Вероятно, местечко это имело важное стратегическое значение, иначе
чего бы две самые могучие армии в мире топтались на нем несколько дней
(часов? недель?), гремели, бабахали, лязгали над головами двух стариков,
молодой женщины и ребенка, в ужасе зарывшихся в кучу картошки на дне
погреба? Метались по земляным стенам охваченные паникой крысы, изобильно
сыпалось с потолка, и все тряслось в кромешной тьме... Выдалась тихая
минутка, и дед Старый ползком вскарабкался по земляным ступеням и
осторожно выглянул наружу, и сейчас же снова скатился вниз и сообщил, что
хату разнесло до завалинки, а на месте сортира навалены грудой то ли мешки
какие-то, то ли тела. Затем загремело, забахало, залязгало опять, да еще и
сильнее. Мать легла на Кима, прикрыв его своим немощным телом, баба Вера
громко читала молитвы, дед Старый кряхтел и ворочался во тьме, все
старался зарыть любимых людей поглубже в картошку, а маленький Ким лежал,
притиснутый телом матери, задыхался и ходил под себя... И тут снаружи
вышибли дверь погреба и вбросили гранату.
Немец? Наш? Какая разница! Треснула взломанная дверь, погреб озарился
серым светом, затем со стуком упало рядом, покатилось и грянуло. Целую
вечность Ким лежал под трупами тех, кто мог им интересоваться. Потом еще
одну вечность он выбирался из-под этих трупов. Он выбрался, залитый кровью
и испражнениями, сполз на земляной пол и завыл. Он выл и никак не мог
остановиться. Он не помнит, как пришли, как вытащили его наружу, смутно
припоминается ему, как кто-то плачет над ним, кто-то матерится люто, потом
его мыли и оттирали, и кто-то голый, стриженный ступеньками, лил на него
нестерпимо горячую воду и надирал жесткой мочалкой. И вот он оказался
чистенький, в подшитой, но все равно непомерной солдатской форме, с
брезентовым ремнем и погонами, в громадных ботинках, набитых ветошью, в
настоящих обмотках, толсто намотанных на его тощие ноги, и он был под
опекой славного санитара-кашевара дяди Сережи и мчался со всей армией на
запад, на запад, на Берлин!
До Берлина он не домчался, а оказался вдруг в эшелоне, в телятнике,
набитом такими же возгрявыми бедолагами, котелок замечательно вкусной
пшенки с говядиной (на двоих в сутки), буханка хлеба, тоже замечательно
вкусного (на пятерых в сутки), Новоизотовск, распределитель, Ташлинск.
Все.

4
Союзные моряки стали жаловаться, что, сойдя на берег
после арктических тягот, они у нас лишены женской ласки и
оттого могут ненароком исчахнуть.
1 2 3 4 5 6