Строкулев обернулся к нам, облокотившись на
спинку сиденья.
- Если Строкулев что-нибудь делает... - небрежно начал он, но тут
машина подпрыгнула, Витька ударился макушкой о раму крыши, лязгнул зубами
и моментально замолк.
Началась самая трудная часть пути. К счастью, на плоскогорье
сохранились тропы, оставленные нашими альпинистами летом. В лесу, в чаще
берез и осин, исковерканных свирепыми зимними ветрами, были проделаны
просеки, и нам почти не пришлось пользоваться топором. Временами "газик"
с жалобным ревом увязал в путанице полусгнивших ветвей, переплетенных
прочными прутьями молодых побегов и густой порослью высокой травы. Тогда
мы вылезали, заходили сзади и с криком "Пошла, пошла!" выталкивали машину
на ровное место. Через четверть часа все повторялось снова.
Уже темнело, когда мы, взмокшие и грязные, выбрались наконец на
лавовое поле. "Газик", трясясь и подпрыгивая, покатился по хрустящему
щебню. В небе загорались звезды. Коля задремал, навалившись на мов плечо.
Огни фар прыгали по грудам щебня, поросшим местами редкой сухой травой.
Стали попадаться неглубокие воронки от бомб - следы учебы летчиков - и
мишени - причудливые сооружения из досок, фанеры и ржавого железного
лома.
Над плоскими холмами справа разгорелось оранжевое зарево, выкатилась
и повисла в сразу посветлевшем небе большая желтая луна. Звезды
потускнели, стало светло. Миша прибавил ход.
- Через часок можно будет остановиться, - сказал майор Перышкин. -
Возьми чуть правее, Миша... Вот так.
Он сунул в рот сигарету, чиркнул спичкой и сразу же обнаружил, что
Строкулев, воспользовавшись темнотой в машине, запустил пальцы в сверток,
лежавший па коленях у сладко спящего Гинзбурга. Порок был наказан
немедленно: майор звонко щелкнул Витьку в лоб, и тот, жалобно ойкнув,
убрался на свое сиденье.
- А я слышу, кто-то здесь бумагой шуршит, - спокойно сказал
Перышкин, обращаясь ко мне. - А это, оказывается, вот кто...
- Я хотел только проверить, не вывалились ли огурцы, - обиженно
заявил Строкулев.
- Ну и как? Не вывалились?
Строкулев промолчал, а затем вдруг принялся рассказывать какую-то
длинную историю, начав ее словами: "В нашем училище был один..." Он еще
не дошел до сути, и мы даже не успели сообразить, имеет ли эта история
какую-либо связь с попыткой похитить огурец, когда лучи фар уперлись в
огромные валуны и "газик" затормозил.
- Приехали, - объявил Перышкин.
Мы выбрались из машины в прозрачный свет луны. Стояла необыкновенная,
неестественная тишина. Склоны сопки полого уходили в небо, вершины не
было видно - ее заслоняли почти отвесные стены застывшей лавы, четко
рисовавшиеся на фоне бледных звездных россыпей.
- Ужинать и спать, - приказал майор Перышкин.
Были раскрыты заветный баул и сверток "одной знакомой девушки". На
разостланной плащ-палатке постелили газеты. Коля очень ловко раскупорил
бутылку и содержимое "расплескал" по кружкам.
Поужинав, мы уложили остатки провиантских запасов в баул и рюкзаки,
завернулись в шинели и улеглись рядком на плащ-палатках, стараясь
потеснее прижаться друг к другу, потому что ночь была весьма прохладная.
Строкулев, оказавшийся с краю, долго вздыхал и ворочался. Позже, уже
сквозь сон, я почувствовал, как он ввинчивается между мной и Николаем, но
проснуться и отругать его я так и не смог.
Майор разбудил нас в шесть часов. Утро было чудесное, такое же, как
вчерашний вечер. Солнце только что взошло. В глубоком, чистом небе на
западе, над зубчатыми вершинами Калаканского хребта, едва проступающими в
туманной дымке, бледным, белесым пятном висела луна. Неподалеку от нас
журчал ручей. Мы умылись и наполнили фляги, а когда вернулись, то
увидели, что Строкулев по-прежнему валяется на плащ-палатках, натянув на
себя все наши шинели. Тогда Коля аккуратно плеснул из своей фляги немного
ледниковой воды за шиворот блаженно всхрапывающего лентяя. И тихое
безмятежное утро огласилось...
Словом, через полчаса мы, в ватниках, навьюченные рюкзаками, с лыжными
палками в руках, стояли, готовые к подъему, а майор Перышкин давал шоферу
Мише последние указания:
- От машины - ни шагу! Спать захочешь - спи на сиденье. А лучше всего
сиди и читай. Карабин не трогай. Ясно?
- Так точно, товарищ майор, ясно! - ответствовал Миша.
И наше восхождение началось.
Сначала подъем был сравнительно отлогим. Мы шли гуськом по краю
глубокого оврага - должно быть, трещины в многометровой толще лавы, - на
дне которого густо росла исполинская крапива и протекал, весело журча,
ручей снеговой воды. Первые несколько километров мы чувствовали себя
сильными, бодрыми, уверенными и даже разговаривали.
Прошло два часа, и мы перестали разговаривать. Подъем стал значительно
круче. Впереди перед нашими глазами чуть ли не в зенит упирался
красно-бурый склон конуса Адаирской сопки. Никогда я не думал, что
альпинизм окажется таким трудным делом. Нет, мы не карабкались по ледяным
скалам, не тянули друг друга на веревках, ежесекундно рискуя сорваться с
километровой высоты. Нет. Но приходилось ли вам взбираться на огромную
кучу зерна? Вот на что больше всего походило наше восхождение. Щебень - и
мелкий, как песок, и крупный, как булыжник, - осыпался под ногами. Через
каждые два шага мы сползали на полтора шага назад. Громадные
потрескавшиеся глыбы лавы, тронутые осыпью, начинали угрожающе
раскачиваться и сползать.
1 2 3 4