- Это
совсем не то...
- Да очнись ты, черт тебя подери! - орет Хансен. - Их Туча заманила!
Туча их сожрала, ты понимаешь?
- Погоди, - говорит Нурланн. - Надо без паники. Погоди.
- У тебя оружие есть? - спрашивает Хансен. - Пистолет какой-нибудь,
автомат... Хоть что-нибудь?
- Какое оружие, дурак, - огрызается Нурланн. - При чем здесь оружие?

Лимузин Нурланна с трудом пробирается между брошенными как попало
многочисленными автомобилями. За рулем Нурланн, рядом с ним истерически
рыдающая, вся перемазанная расплывшейся косметикой Лора, на заднем сиденье
озверелый Хансен.
Дальше ехать невозможно, и все они выбираются наружу. Кажется, весь
город собрался здесь, плотно закупорив проспект Реформации, он же Дорога
чистых душ. Тысячи людей, мокрых, жалких, растерянных, озлобленных,
недоумевающих, плачущих, кричащих, с закаченными в обмороке глазами,
оскаленных. Утонувшие в толпе автомобили - роскошные лимузины, потрепанные
легковушки с брезентовым верхом, грузовики, автобусы, автокран, на стреле
которого сидят несколько человек. И льет дождь. Да такой, какого Нурланн
не видел никогда в жизни, он даже не представлял себе, что бывают такие
дожди, - тропический ливень, но не теплый, а ледяной, пополам с градом, и
сильный ветер несет его косо, прямо в лица, обращенные к еле видной
черноте впереди, к мутным медленным лиловым вспышкам.
Толпа кричит, плачет, стонет, угрожает:
- Господи, за что? В чем согрешили мы, господи?
- Идиоты! Слюнтяи! Давным-давно надо было их за ухо - и вон из
города! Говорили же умные люди...
- В чем отказывали? Чего для них жалели? От себя кусок отрывали,
босяками ходили, лишь бы их одеть-обуть...
- Сим, меня сейчас задавят! Сим, задыхаюсь! Ох, Сим...
- Пустите меня! Да пустите же вы меня! У меня дочка там!
- Они давно собирались, я видела, да боязно было спрашивать...
- Муничка! Муничка! Муничка мой! Муничка!
- Да что же это, господа? Это псе безумие какое-то! Надо псе что-то
делать!
- Да я его в жизни пальцем не тронула! Я видела, как вы своего-то
ремнем гоняли. А у нас в доме такого и в заводе не было.
- В кр-р-ровь! Зубами рвать буду!
- Да-а, видно, совсем мы дерьмом стали, если родные дети от нас в эту
Тучу ушли... Да брось ты, сами они ушли, никто их не притягивал...
- Муничек мой! Муничка!
- Надо телеграмму господину президенту! Десять тысяч подписей - это
вам не шутка!
- Это мои дети, господин хороший, я их породил, я ими и распоряжаться
буду, как пожелаю. Извольте их мне вернуть!
И тут раздался голос. Он как шелестящий гром. Он идет со всех сторон
сразу, и он сразу покрывает все остальные звуки. Он раздается как бы в
мозгу у Нурланна, но тут же замирает и затихает вся толпа. Голос спокоен и
даже меланхоличен, какая-то безмерная скука слышится в нем, безмерная
снисходительность, будто говорит кто-то огромный, презрительный,
высокомерный, стоя спиной к надоевшей толпе, говорит через плечо,
оторвавшись на минутку от важных забот ради этой раздражившей его,
наконец, пустяковины.

- Да перестаньте вы кричать, - произносит Голос. - Перестаньте
размахивать руками и угрожать. Неужели так трудно прекратить болтовню и
несколько минут спокойно подумать? Вы же прекрасно знаете, что дети ваши
ушли от вас по собственной воле, никто их не принуждал, никто не тащил за
шиворот, не одурманивал и не затягивал. Они ушли потому, что вы им стали
окончательно неприятны.
Пока Голос говорит, дождь затихает, а потом прекращается вовсе, и
черная стена Тучи, полосуемая медлительными молниями, становится видна
совершенно отчетливо. И неподвижно стоит перед нею толпа. Люди словно
боятся пошевелиться.

- Вы очень любите подражать своим предкам, - продолжает Голос, - и
полагаете это важным человеческим достоинством, а они - нет. Не хотят
подражать вам. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, скучными
обывателями, рабами, конформистами, не хотят они, чтобы из них сделали
преступников против Человечества, не котят ваших семей и вашего
государства. Поглядите на себя! Вы родили их на свет и калечили их по
образу своему и подобию. Подумайте об этом. А теперь - уходите.

Толпа остается неподвижной. Может быть, она пытается думать. А у
Нурланна в мозгу вспыхивают только отдельные странные и странные картинки
- собственные воспоминания вперемежку с виденным в кинохронике:
...огромное лицо отца и огромная рука его, тянущаяся с угрозой и
злобной яростью...
...кучки наркоманов под мостом, жуткие морды вместо лиц, шприц
вонзается в бедро прямо сквозь джинсы...
...дряхлый трясущийся Гитлер вручает железный крест
мальчишке-смертнику, ласково треплет его по щечке...
...несметные толпы подростков, бессмысленно усеявших пустырь, словно
огромная стая ворон на помойке...
...и подростки-фанаты, с ревом громящие стадион...
...и крепенькие румяные подростки в полувоенной форме, в золотых
рубаках до колен, подпоясанные армейскими ремнями с тяжелыми пряжками, с
массивными дубинками, и каждый заляпан эмблемами - эмблема на пряжке,
эмблема на дубинке, эмблема на морде - и значки, значки, значки...
...и сам Нурланн омерзительно, потеряв контроль над собой, орет на
молодую еще Лору, а она орет на него, похожая на отвратительно красивую
мегеру, и маленькая Ирма с ужасом и недоумением смотрит на ник, забившись
в угол с большой куклой...
...и какой-то молодой отец с кружкой пива у ларька - хлебает сам и
дает отхлебнуть сынишке, который держится за его брючину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18