Стоит только запустить этот механизм в действие, как любой сможет им воспользоваться. И тогда ты однажды окажешься лишним, потому что у тебя чересчур левые взгляды, или недостаточно левые взгляды, или кожа не того цвета, или еще что-нибудь.
Рут. Ну, это уже будет зависеть и от вас в том числе. У всех же есть право голоса.
Милн. Да, у всех, кого этого права не лишили.
Рут. Вы паникер, Джейкоб. Большинство людей ведут себя вполне ответственно.
Милн. О да, до тех пор, пока им есть перед кем отвечать за свое поведение.
Рут. Да вы циник!
Милн. Я?
Рут. Нет, все это чушь!
Милн. И все же я утверждаю, что у журналистов не должно быть ничего похожего на Общество юристов или Британскую медицинскую ассоциацию.
Рут. А в чем различие? В Обществе юристов власть тоже может захватить какая-нибудь группировка, которая будет допускать к работе только тех адвокатов, которые думают правильно. И что тогда?
Милн. Тогда-то вам и понадобится действительно свободная пресса, иначе вы никогда не узнаете об этом факте. В этом все дело. Дела могут идти из рук вон плохо, но, пока существует свободная пресса, все можно поправить. Если же ее не существует, то никто и не узнает о том, что дела идут из рук вон плохо.
Рут. Я не против свободной прессы. Я против газет.
Милн (со смехом). Я понимаю, что вы имеете в виду. Меня они тоже не радуют. Бывает, спорю я с нашими доморощенными Троцкими в репортерской комнате, провозглашая тезис о том, что пресса – это последний оплот демократии, и вдруг замечаю, что стучу кулаком по левому соску какой-нибудь дивы. Вам ли говорить мне об этом – я знаю все не хуже вас. На страницах газет торжествует пустота, пытающаяся скрыть собственное ничтожество безудержным нагнетанием дешевых страстей вокруг плоских мелодрам: «ПЛОД НЕЗАКОННОЙ СТРАСТИ КОРОЛЕВЫ КРАСОТЫ», «КОРОЛЕВА КРАСОТЫ В ЦЕНТРЕ СКАНДАЛА», «НАРКОТИКИ И МУЖЧИНЫ: ИСПОВЕДЬ НЕСЧАСТНОЙ МАТЕРИ». Я знаю, я все это знаю. Это – та цена, которую приходится платить за то, чтобы спасти главное.
«Рут». Что-то в нем, безусловно, есть.
Mилн. То, что творят газеты, защищать трудно, особенно потому, что обвиняют их вовсе не в том, в чем они виноваты. Люди часто считают, что бульварной журналистикой занимаются профессионалы, которые в душе стыдятся того, что им приходится опускаться до вкуса толпы, но это не так Работники желтой прессы гордятся своим творчеством. Гордятся своим умением при помощи нескольких дешевых приемов сделать из дерьма конфетку. Прошу прощения, но я знаю, о чем говорю. Я сам начинал с этого – пытался писать с таким же блеском, как лучшие стрингеры с Флит-стрит, трактовать в лондонском стиле наши незатейливые местные новости. Я думал, что это правильно. Лучшее время моей жизни я потратил на то, чтобы, сидя с пачкой сигарет и пакетиком леденцов в руке в разбитом «форде-консул», запаркованном возле чьего-то особняка, подстеречь разгневанного мужа или сбежавшую жену футболиста, которые могли бы украсить собой первую полосу нашей газеты перед тем, как навечно кануть в Лету. Я чувствовал себя частью привилегированной группы, которая является частью нашего общества и в то же время следит за ним со стороны, которой дано право порицать его и обязанность защищать, день и ночь. Рыцари пера, четвертая власть. И что самое удивительное – я был прав! Так оно и было, поскольку то, чем я занимался, – тоже часть свободы. Существование бульварной прессы свидетельствует о том, что в обществе по крайней мере с одним все в порядке – никто не диктует, что можно и чего нельзя писать журналисту (Пауза.) Извините, я заговорился. Обычно я не так навязчив, но тут я разволновался. Это был самый потрясающий день в моей жизни. Я оказался единственным репортером в Малаквангази, только представьте себе. Тот репортаж, который я собираюсь отправить, возможно, так и останется лучшим репортажем в моей жизни.
Рут. Вы, должно быть, устали?
Милн. Ничуточки.
Рут. Проголодались?
Милн. Как волк.
Рут. Тогда, может, перекусим?
Милн. Простите меня, я ужасно болтлив.
Рут. Что вы, мне было жутко интересно. (Она смотрит на Милна так пристально, что тому становится неуютно?)
Милн. Огромное вам спасибо, что терпели меня. Надо пойти отдохнуть перед дорогой.
Милн входит в дом, Рут остается стоять в темном саду.
«Рут». Беги, беги за ним, пока не поздно, глупая сучка.
Ночь сменяется днем.
Рут исчезла.
Светает.
На сцену въезжает джип. За рулем сидит Фрэнсис. Карсон выходит из дома, следом за ним появляется Гатри. Гатри частично переоделся, но на нем по-прежнему неизменные голубые джинсы. На плече у него висит кофр и еще одна сумка. Карсон кричит, адресуясь к открытому окну на втором этаже.
Карсон. Джейк! (Оборачивается и видит Гатри?)
Собрались? А где Джейк?
Гатри. Что это такое?
Карсон. Ваш джип. (Направляется к джипу, чтобы сказать что-то Фрэнсису?)
Гатри остается на просцениуме.
Гатри. Я вижу, что джип. Но Вагнер говорил про машину.
Карсон. Машина, джип – какая разница? Вам никто не обещал семейного микроавтобуса.
Гатри в бешенстве, но старается не показывать этого.
Гатри. Семейный микроавтобус – гражданский транспорт. Джип – потенциальная мишень. Послушайте, я знаю правила этой игры как никто другой. Я много где побывал: Конго, Ангола, Сомали, – и везде эти правила одинаковы. (Тут он замечает Милна, который выходит из дома, одетый в армейского типа камуфляжный костюм с тропической панамой цвета хаки на голове, и взрывается?) Черт побери, зачем он вырядился под военного! (Срывает панаму с головы Милна и швыряет ее на землю?)
Милн. В чем дело? (Поднимает панаму)
Гатри. В Африке на войну в рубашке цвета хаки с погонами может отправиться только псих!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27