В истории с королевскими клецками я превратил его в посмешище всей деревни; последнее и, возможно, самое обидное — я застал его в минуту смятения.Время шло, и мы больше его не видели. Наступил период полнолуния, когда человек считает, что стыдно спать; и я допоздна — до полуночи, а то и за полночь — гулял по светлому песку и качающимся теням пальм. При этом играл на флажолете, которому уделял много внимания; пальмовые листья трепетали вверху с металлическим стуком; и босые ноги почти беззвучно ступали по мягкой почве. Но когда я вернулся в Экватор, где все лампы были погашены, жена (она все еще не спала и выглядывала наружу) спросила, кто шел следом за мной. Я решил, что это шутка. «Вовсе нет, — сказала она. — Когда ты проходил, я дважды видела, что он шел почти вплотную за тобой. Оставил тебя только возле угла маниапа; и наверно, до сих пор за кухней». Тут я побежал туда — как дурак, без оружия — и столкнулся лицом к лицу с поваром. Он перешел линию моего талу, что само по себе каралось смертью, и в этот час мог находиться здесь лишь затем, чтобы украсть или убить, осознание вины сделало его пугливым, он повернулся и молча побежал от меня в ночь. Я догнал его, дал пинка в то место, откуда ноги растут, и он вскрикнул тонко, как ушибленная мышь. Думаю, решил в этот миг, что его коснулось смертоносное оружие.Что ему было нужно? Моя музыка может скорее разогнать, чем собрать слушателей. Я любитель и не мог предположить, что ему интересна моя интерпретация «Венецианского карнавала» или что он пожертвует сном ради вариации на тему «Пахаря». Какие бы у него ни были намерения, позволять ему бродить ночью среди домов было нельзя. Одно слово королю, и этого человека не станет, то, что он совершил, непростительно. Но одно дело убить человека самому, совсем другое — наушничать за его спиной, чтобы его убил кто-то третий; и я решил разобраться с этим типом по-своему. Рассказал А Фу о случившемся и велел привести повара, как только его найдет. Я думал, это будет нелегко; ничего подобного, повар пришел по собственной воле: это был акт безрассудства, от моего молчания зависела его жизнь, и лучшее, на что он мог надеяться, — это то, что я забуду о нем. Однако он явился с уверенным видом, без извинений или объяснений, пожаловался на полученные ушибы и притворился, что не может сесть. Полагаю, я самый слабый мужчина на свете, я ударил его в наименее уязвимое место крупного тела, нога моя была босой, и я даже не ушиб ступню. А Фу не мог сдержать смеха. Я же, понимая, в чем причина его страха, нашел в этой наглости своего рода отвагу и втайне восхитился этим человеком. И пообещал, что ничего не скажу королю о ночном приключении, что позволяю ему, когда он будет выполнять поручения, пересекать мою линию тапу в дневное время, но если только увижу его здесь после захода солнца, пристрелю на месте, и в подтверждение своих слов показал револьвер. Повар, должно быть, испытал громадное облегчение, но ничем его не выказал, ушел с обычной щегольской небрежностью, и потом мы его почти не видели.Итак, эти пятеро, из числа которых повар был заменен стюардом, приходили, уходили и были нашими единственными визитерами. Жителей деревни отпугивал круг тапу. Что касается «моей семьи», они жили за своей оградой монахинями. Одну я как-то встретил за пределами ограды, но то была сестра короля, и место, где она появилась (островной лазарет), скорее всего было привилегированным. Остается рассказать только о короле. Он приходил неспешным шагом, всегда один, незадолго до еды, усаживался, разговаривал и ел с нами, как старый друг семьи. Гилбертянский этикет, кажется, ущербен в отношении ухода из гостей. Вспомните наши затруднение с Караити, и было что-то детское, смущенное в отрывистой фразе Тембинока «Теперь хочу идти домой», которую сопровождало неуклюжее вставание и за которой следовал грубый уход. Это было единственным пятном на его манерах, во всем остальном простых, скромных, разумных и достойных. Он никогда подолгу не засиживался, много не пил и копировал наше поведение там, где оно отличалось от его собственного. Например, он быстро перестал есть с ножа. Было ясно, что он решил извлечь из нашего приезда всевозможную пользу, особенно в области этикета. Его беспокоила и ставила в тупик знатность белых визитеров; он называл имя за именем и спрашивал, является ли его обладатель «большим вождем» или хотя бы вообще «вождем», что, поскольку многие были моими добрыми друзьями и не являлись отпрысками королей, иногда становилось затруднительным. Ему трудно было поверить, что общественные классы у нас различаются по речи и что некоторые слова (например) являются тапу на шканцах военного корабля; поэтому он попросил, чтобы мы следили за его речью и где нужно поправляли. Нам удалось убедить его, что в этом нет нужды. Словарный запас у Тембинока поразительно богатый и выразительный. Бог весть, где он набирался слов, однако то ли случайно, то ли интуитивно избегал всяких грубостей и непристойностей. «Обязан», «заколотый», «глодать», «сторожка», «мощь», «компания», «стройный», «вкрадчиво» и «дивный» представляют собой многие неожиданные слова, обогащающие его диалект. Пожалуй, с наибольшим удовольствием он слушал о салюте на шканцах военных кораблей. Благодарность его за этот рассказ была чрезмерной. «Капитаны шхун не говорить мне, — воскликнул он, — видимо, не знать! Твоя знай очень много, знай океан, знай военный корабль. Я думай, твоя знай все на свете». Однако он часто перебивал меня бесконечными вопросами; и самозванец мистер Барлоу зачастую бывал беззащитен перед царственным Сэндфордом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100