«Так низко они пали!» — пояснил мсье де Воверсен, вычерчивая папиросой крутую дугу.
Но больше всего мне понравилась одна его вспышка, когда мы весь вечер беседовали о трудностях, унижениях и горькой нужде его бродячей жизни. Кто-то заметил, что миллиончик в кармане был бы куда приятней, и мадмуазель Феррарьо от души с этим согласилась. «Eh bien, moi non — а я так нет! — воскликнул де Воверсен, ударив кулаком по столу. — Если в мире найдется неудачник, то, уж конечно, это я. Я служил своему искусству, и служил ему хорошо, не хуже кое-кого и, наверное, лучше многих и многих, а теперь оно для меня недоступно. Я вынужден бродить по стране, собирая медяки и распевая всякую чепуху. И вы думаете, я жалею себя? И вы думаете, я предпочел бы стать буржуа, жирным, как теленок, буржуа? Ну, нет! Когда-то мне рукоплескали на подмостках — это пустяки, но порой, когда в публике не раздавалось ни единого хлопка, я все равно чувствовал, что нашел верную интонацию или точный выразительный жест; и тогда, господа, я познавал истинную радость, я понимал, что значит сделать что-то хорошо, что значит быть артистом! А познать искусство — значит обрести в жизни вечный интерес, недоступный жирному буржуа, занятому только своими мелкими делишками. «Tenez, messieur, je vais vouz dire — это как религия».
Таково было исповедание веры мсье де Воверсена, если сделать скидку на погрешности памяти и неточность перевода. Я назвал его настоящее имя, так как и другие путешественники могут повстречать его с его гитарой, неизменной папиросой и мадмуазель Феррарьо; разве не должен весь мир с восторгом воздать дань уважения этому злополучному и верному поклоннику муз? Да ниспошлет ему Аполлон стихи, какие никому еще не снились, да не будет больше река скупиться для него на свое живое серебро, да будут милостивы к нему морозы во время долгих зимних поездок, да не оскорбит его грубый деревенский чинуша и да не покинет его мадмуазель Феррарьо, чтобы он мог всегда смотреть на нее преданными глазами и аккомпанировать ей на своей гитаре!
Марионетки оказались на редкость скверными. Они исполнили пьесу под названием «Пирам и Тисба» в пяти чудовищных актах, написанную с начала и до конца александрийским стихом, длиной равным росту исполнителей. Одна марионетка была королем, другая — злым советником, третья — якобы необыкновенная красавица — изображала Тисбу; кроме того, имелись стражники, упрямые отцы и придворные. В течение тех двух-трех актов, которые я высидел, не произошло ничего особенного, но вам будет приятно узнать, что единства соблюдались надлежащим образом и вся пьеса, за одним исключением, развивалась в строгом согласии с классическими правилами. Исключение же составлял комический селянин, тощая марионетка в деревянных башмаках, изъяснявшаяся прозой и на очень сочном диалекте, что весьма нравилось зрителям. Селянин этот позволял себе всякие неконституционные вольности по отношению к особе своего монарха, бил коллег-марионеток деревянным башмаком в зубы и в отсутствие стихоговорящих поклонников принимался сам ухаживать за Тисбой, но в прозе.
Выходки этого персонажа и маленький пролог, в котором хозяин театра произнес юмористическую апологию достоинствам своей труппы, восхваляя актеров за их равнодушие к рукоплесканиям и шиканью, а также за неизменную преданность своему искусству, — только это, казалось бы, и могло за весь вечер вызвать хоть подобие улыбки. Однако жители Преси были, по-видимому, в полном восторге от представления. С другой стороны, если вы платите за право увидеть что-то, это что-то непременно доставит вам удовольствие. Если бы с нас брали по столько-то с головы за созерцание заката или если бы господь посылал сборщика с бубном перед тем, как зацветет шиповник, как громогласно упивались бы мы их красотой! Но глупые люди быстро перестают замечать подобные вещи, как и добрых друзей, и Абстрактный Коммивояжер катит в своей рессорной тележке, не видя ни цветов по сторонам дороги, ни небесных красок у себя над головой.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЦИВИЛИЗОВАННЫЙ МИР
От следующих двух дней моя память сохранила очень немногое, а моя записная книжка — совсем ничего. Река струилась ровно и неторопливо среди красивых пейзажей. Прачки в голубых платьях и рыбаки в голубых блузах оживляли однообразную зелень берегов, и это сочетание напоминало цветы и листья незабудок. Симфония в незабудках — так, мне кажется, мог бы определить Теофиль Готье панораму этих двух дней. Небеса были голубыми и безоблачными, и скользящая поверхность воды служила на плесах зеркалом небу и берегам. Прачки, смеясь, окликали нас, ропот деревьев и воды аккомпанировал нашим мыслям, а мы все неслись вниз по течению.
Мощь и неутомимая целеустремленность реки завораживали рассудок. В ней теперь чувствовалась уверенность в достижении цели, сила и спокойствие зрелого, полного решимости человека. На песках Гавра нетерпеливо гремел ждущий ее прибой.
Что до меня, то, скользя по этой движущейся проезжей дороге в скрипичном футляре моей байдарки, я тоже начинал скучать по моему океану. Цивилизованный человек рано или поздно преисполняется тоски по цивилизации. Мне надоело погружать весло в воду, мне надоело жить на задворках жизни, я жаждал вновь очутиться в самой ее гуще, я жаждал приняться за работу, я жаждал вернуться к людям, понимающим мой язык, для которых я человек, во всем им равный, а не диковинка.
Письмо в Понтуазе подтолкнуло нас принять окончательное решение, и мы в последний раз подняли свои суденышки из воды Уазы — реки, которая так долго и так верно несла их на своем лоне и в дождь и в ведро.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37