– О,мойсупруг, – промолвилаКокуа, – развене ужасно, спасая себя, толкнуть на вечную гибель другого? Мне кажется, я не могла бы смеяться! Мое сердце было бы полно смирения и грусти. Я молилась бы за несчастного, купившего нашу бутылку.
Тут Кеаве, чувствуя справедливость ее слов, рассердился еще больше.
– Чепуха! – воскликнул он. – Ну и грусти, если тебе угодно, а только не так должна вести себя хорошая жена. Если бы ты хоть немного думала обо мне, ты постыдилась бы так говорить.
Он ушел из дому, и Кокуа осталась одна.
Разве была у нее надежда продать бутылку за два сантима? Нет, это было невероятно. Но даже будь это возможно, так ведь Кеаве торопит ее уехать в те края, где нет монеты меньше цента. А тут еще, в тот самый день, когда она принесла такую жертву, муж недоволен ею, – он ушел и оставил ее одну.
И вместо того чтобы воспользоваться временем, которое у нее еще оставалось, она сидела дома и то вынимала бутылку и глядела на нее с несказанным ужасом, то, содрогаясь, убирала ее с глаз долой.
Вскоре Кеаве вернулся и пожелал, чтобы она поехала с ним кататься.
– Супруг мой, я больна, – сказала Кокуа. – У меня тяжело на сердце. Прости меня, но мне сейчас не до развлечений.
Тогда Кеаве рассердился еще больше; он гневался на нее, так как думал, что она грустит из-за старика, и на себя, так как понимал, что правда на ее стороне, и стыдился своего счастья.
– Вот она, твоя преданность и твоя любовь! – воскликнул он. – Муж едва избежал вечной гибели, на которую не убоялся пойти ради тебя, а тебе не до развлечений! Кокуа, у тебя вероломное сердце.
И в ярости он снова ушел из дому и целый день бродил по улицам. Он встретил друзей и пил с ними. Они наняли экипаж, поехали за город и там снова пили. И всё время Кеаве было не по себе, потому что он развлекался в то время, как жена его грустила, и потому что в глубине души он сознавал ее правоту, и сознание это заставляло его пить еще больше.
С ним бражничал один хаоле – старый негодяй, в прошлом боцман на китобойном судне, дезертир, золотоискатель, каторжник. У него было подлое сердце и грязный язык, он любил пить и спаивать других, и он подливал Кеаве еще и еще. Скоро ни у кого не осталось больше денег.
– Эй ты, – обратился тогда боцман к Кеаве, – ты всегда хвастал своим богатством. У тебя есть какая-то дурацкая бутылка или еще что-то в этом роде.
– Да, – ответил Кеаве, – я богат. Я пойду домой и возьму денег у жены, она держит их у себя.
– Глупо, приятель, – заметил боцман. – Никогда не доверяй деньги бабе. Женщины изменчивы, как вода. За ними надо смотреть в оба!
Кеаве был одурманен вином, и слова боцмана вселили в него сомнения.
«Я, пожалуй, не удивился бы, если б она мне изменила, – подумал Кеаве. – Почему бы иначе ей так загрустить, когда я спасся от злой участи? Но я покажу ей, что я не из тех, кого можно водить за нос! Я поймаю ее на месте преступления!»
И вот, когда они вернулись в город, Кеаве попросил боцмана подождать на углу возле старой тюрьмы, а сам пошел к своему дому. Уже настала ночь, в одном из окон горел свет, но не было слышно ни звука. Кеаве, крадучись, обошел дом, бесшумно открыл заднюю дверь и заглянул внутрь.
На полу сидела Кокуа, а перед ней в свете лампы мерцала молочно-белая пузатая бутылка с длинным горлышком; глядя на нее, Кокуа ломала в отчаянии руки.
Долго стоял Кеаве у порога. Сперва от удивления он потерял всякую способность рассуждать здраво, а потом его охватил страх, что сделка почему-то не вышла и бутылка вернулась к нему, как это было в Сан-Франциско, и у него подкосились ноги, и винные пары развеялись, как утренний туман над рекой. Но затем ему пришла на ум другая мысль, страшная мысль, от которой у него запылали щеки.
«Я должен в этом убедиться», – подумал он.
Он закрыл дверь и снова тихонько обогнул дом, а потом, громко топая, направился к парадному входу, будто бы только что вернулся. И – подумать только! – когда он вошел в комнату, бутылки уже не было на прежнем месте, а Кокуа сидела в кресле и, увидев его, вскочила, словно он разбудил ее.
– Я весь день пиливеселился, – сказалКеаве. – Я провел время с добрыми друзьями и сейчас пришел только за тем, чтобы взять денег и снова бражничать с ними!
И речь его и лицо были суровы, как приговор, но Кокуа в своем глубоком горе этого не заметила.
– Ты правильно делаешь, пользуясь тем, что тебе принадлежит, супруг мой! – сказала Кокуа, и голос ее дрожал.
– О, я всегда и во всем поступаю правильно, – ответил Кеаве и, подойдя к сундуку, взял оттуда деньги. Но при Этом он посмотрел в уголок, где они обычно держали бутылку, и бутылки там не увидел.
И тут сундук заколыхался, как морская волна, и комната завертелась, как кольцо дыма, ибо Кеаве понял, что теперь он погиб, что выхода больше нет. «Случилось то, чего я боялся, – подумал Кеаве. – Она сама купила бутылку».
Немного придя в себя, он выпрямился; но пот струился у него по лицу, частый, как дождь, и холодный, как колодезная вода.
– Кокуа, – сказал он, – я говорил сегодня с тобой так, как говорить не подобает. Сейчас я снова пойду пировать с веселыми друзьями, – тут он тихо рассмеялся, – и вино покажется мне слаще, если ты простишь меня.
Она охватила его колени, она целовала его колени, и слезы катились у нее из глаз.
– Ах, – воскликнула она, – мне ничего не надо, кроме доброго слова!
– Никогда не будем больше думать друг о друге дурно, – сказал Кеаве и вышел из дома.
Так вот, Кеаве взял из сундука только несколько сантимов – из тех, которыми они запаслись, когда приехали на Таити. Он, разумеется, и не собирался возвращаться к своим приятелям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11