- Как жизнь? - страдальчески спросил Антон, имея в виду, так сказать, всеобъемлющий план. Воспользовавшись философской отстраненностью собутыльника, Эдик быстренько налил себе из бутылки заключительную сотку, выпил, и собрался откланяться.
- Мне пора, Тоша. Спасибо тебе. А Витя меня заменит. Заменишь, Витя? Пресс-атташе согласно кивнул.
- Как жизнь? - повторил он, на этот раз требовательно.
- Чья? Твоя, моя, современного общества? - уточнил Кузьминский, выпил и, раскусив, пососал оливку.
- Современного общества, - выбрал объект Антон. - А значит, твоя, моя.
- Хрен-то! Моя - это только моя приватная жизнь, Антон. Оно, конечно, человек, как утверждают марксисты, животное общественное, но марксисты, утверждая это, об одном не подумали: я - не животное. Давай поговорим о чем-нибудь другом, Антон. О качестве здешней водки, к примеру.
Услышав милое слово "водка", Антон потянулся за бутылкой и, увидев, что она пуста, удивился:
- Ай да Эдик! И когда успел ее прикончить?
- Успел, как видишь. Что, кстати, является косвенным подтверждением хорошего качества здешней водки. И второй вопрос снят с повестки дня.
- Нет, - не согласился Антон и встал, - не снят. Окончательный вердикт по качеству водки будет вынесен по проведении повторной, контрольной дегустации.
Шутил и одновременно проверял себя на устойчивость. Удовлетворился проверкой и направился к стойке. Поулыбался там с буфетчицей, вернулся с полной бутылкой, поставил на стол и отбыл за закуской. Принес колбаски и сыру. Утомился от походов к стойке и, уронив руки вниз, растекся по стулу, отдыхая. Встал и Кузьминский, чтобы сходить за очередной своей соткой. Проследив за ним и дождавшись его возвращения, Антон спросил с пьяноватой обидой:
- Моей, значит, брезгуешь?
- Что значит твоя или моя? Она одинаковая, Антон.
- Моя, - упрямо повторил тот. - Моя, потому что я ее купил.
- А я привык пить на свои.
- А я привык угощать на свои.
- По-моему, ты ошибаешься. Не на свои, а на праховские.
Антон часто поморгал глазами, соображая, что ему сказали. И понял: его оскорбили. Вскочил и взревел так, чтобы всем страшно было:
- Что ты сказал?!
- Что ты услышал, голубок.
- Что ты сказал?! - повторил Антон и стал медленно двигаться на Кузьминского.
- Может, я не прав, - примирительно пошел на попятную Кузьминский. Может, сегодня ты пьешь и угощаешь на свои. Может, у тебя сегодня зарплата.
- Ха! Зарплата! Это ты от зарплаты до зарплаты, - сказал Антон, усаживаясь на стул.
- От гонорара до гонорара, - поправил Кузьминский.
- Один хрен, - не принял поправки Антон. - А я в деле, понимаешь, в деле! И праховские миллионы мне до феньки.
- Тогда ты молодец, - похвалил его Кузьминский.
- Давай выпьем, - вспомнил, наконец, о приятном Антон.
Выпили. Кузьминский половинил. Антона после дозы потянуло к лирико-психологическим размышлениям. Покровительственно глядя на литератора, он рассуждал:
- Что есть материальная зависимость? Лишение свободы, тюремное заключение без видимых стен и решеток, рабство, рабство! А теперь я свободен, потому что независим. Теперь я - хозяин малой своей жизни, а не моя сучка Галька.
- Она что - разорилась?
- Она стала еще богаче, Витя. Я, я сделал так, что она стала богаче. Но нынче она, самая богатая дамочка в Москве, в моих руках.
- За твои успехи, Антон, - серьезно сказал Кузьминский и поднял стакан.
- За мои успехи ты должен пить мою водку, - вдруг вспомнил обиду Антон.
- Выпьем и твою, - пошел на компромисс Виктор.
Антон налил себе еще и, выпив, спросил в недоумении, расширенными глазами растерянно глядя на Кузьминского:
- А о чем я говорил?
- О любви, мой друг, о любви, - подсказал Кузьминский.
- О любви! - передразнил его Антон и взъярился ни с того ни с сего: Я ей дам любовь, этой суке!
- Дай, - согласился Кузьминский.
Антон ошарашенно замер и спросил с подозрением:
- Что тебе дать?
- Не мне. Ей. Любовь.
- Любовь - это сон упоительный! - пробормотал Антон и грозно добавил: - Я ей дам сон!
- Дай, - опять согласился Кузьминский. - Дай ей и сон.
- Подначиваешь, да? - разозлился Антон.
- Разве можно подначивать, все время с тобой соглашаясь?
- Значит, не веришь?
- "Веришь - не веришь" - это игра такая. И я в нее не люблю играть.
Антон из своей бутылки разлил по двум стаканам. Виктор не сопротивлялся. Молча выпили. Антону очень захотелось доказать писателю, что он, Антон, не говно, а говно - именно он, писатель. И все другие прочие. Необходимо возвратиться к разговору об этой суке. Нет, не писатель главное говно. Он просто говно. Главное говно - эта сука.
- О чем мы говорили? - еще раз спросил Антон.
- О любви.
- Что ж, поговорим о любви! - обрадовался пресс-атташе.
- А лучше "поговорим о странностях любви", - предложил Кузьминский.
- Именно о странностях! - Антон возликовал, услышав столь нужное ему определение. - Обязательно о странностях. - Передразнил Лермонтова: - "Вы странный человек". А я - не странный! Она приходит от него в высоких чувствах, истомленная нежными пистонами, а я ее раком! И по жопе, по жопе! Все терпит, высокомерная курва! И старается, работает, подмахивает. Они по вторникам и пятницам трахаются, и я ее по вторникам и пятницам! Терпит, все терпит!
- Лопнет когда-нибудь ее терпение. Кстати, кто она?
- Как кто? - обиделся на непонятливость Кузьминского рассказчик. Галька. Моя благоверная. Стерва. Сука. Тварь.
- И с такой живешь? Ну если раньше из-за бабок, то сейчас почему?
- Нравится потому что! - гримасничая, сообщил Антон.
- Садист, что ли?
- Нет, не садист, - серьезно возразил Антон. - Мне по острию ходить нравится. Я ее замазал так, что могу сдать в любой момент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128