ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
— Он хотел... хотел...
Отец прижал мальчика к себе, снова стал родным, теплым.
— Ну, ну, малыш, мы понимаем, что ты иначе не мог. Ты спас себя и еще спас маленькую Керли от самого худшего. Ты ни в чем не виноват и достоин почестей героя.
И жители деревни воздали ему почести, как герою, вечером около самого большого очага в домике для собраний, а жена и мать Борли прятали от стыда лица, хотя их никто ни в чем не обвинял. Почести герою, да — на один только вечер. Но уже на следующее утро Кьюлаэра почувствовал, что люди его избегают, здороваются с ним вежливо, но холодно. Он мучительно пытался понять, в чем дело, обиженный и обескураженный, а родители не могли ничего объяснить, говорили, что ему все кажется, что все в порядке, но от них исходило то же самое — холод. Кьюлаэра не мог не страдать, а на следующей неделе, на охоте, случилось новое происшествие: его схватил самый сильный парень в деревне, за спиной у которого стоял десяток дружков, и бросил ему вызов:
— Думаешь, что ты такой великий боец, а? Посмотрим, сможешь ли ты одолеть меня!
И прыгнул на Кьюлаэру с кулаками.
Кьюлаэру охватили злоба и обида, он отбивался как сумасшедший, отбивался, пока наконец его обидчик не убежал, с разбитым носом, пока другие не побежали прочь от разъяренного воина. Кьюлаэра с десяток ярдов гнался за ними, потом остановился, свирепо глядя им вслед. Его грудь тяжело вздымалась. Он понял: в деревне все теперь его боятся, ведь он одолел взрослого мужчину...
А теперь его будут бояться и все мальчишки, потому что он победил самого большого и запугал остальных.
Позже, повзрослев, он понял, что людьми в деревне владеют страх, отвращение, ибо то, что он не дал сделать Борли, в умах людей связалось с ним. И тогда в душе Кьюлаэры разверзлась глубокая бездна презрения, презрения к людям, которые сначала воздают почести мальчишке, спасшему маленькую девочку и убившему взрослого, чтобы самому спастись, а потом отталкивают его, сторонятся его — Кьюлаэра презирал их, злился на них, его злость никогда не дремала, он был готов броситься на всякого, кто его обижал. Он стал презирать и законы взрослых, и даже их богов и думать, что только злой бог, Боленкар, лишен притворства, ибо ни от кого не прячет своей злобности.
Кьюлаэра вырос без бога, которого мог бы почитать, без веры во что-либо, кроме самого себя, в свой ум, и силу, и умение драться, ибо ему то и дело приходилось драться с другими мальчиками, а когда они наконец отступились, он понимал, что отступились они лишь из страха быть побитыми. Он стал лучшим бойцом, но при этом отверженным. Он и сам открыто презирал сверстников, постоянно задирался и нарушал, когда только было возможно, их глупые правила...
Например, правило о том, что он обязан жениться на женщине, с которой переспал и с которой зачал ребенка.
Но никогда не брал женщину насильно.
Поэтому, подбираясь к Луа, Кьюлаэра ощутил прилив отвращения. Вместе с желанием пришло презрение к себе. Еще противнее ему было из-за того, что девушка-гном выглядела лет на пять, не больше. И тогда Кьюлаэра посмеялся над искренней заботой девушки и ее слабостью, которую она назвала бы любовью, приказав:
— Развяжи мне шнурки, чтобы мои ноги согрелись.
И удивился, когда она выполнила его приказ. Он сел спиной к стволу дерева, позволил ей накормить себя с ложки мясным бульоном. Но думал Кьюлаэра при этом не только о выздоровлении...
Он замышлял месть.
* * *
Огерн проснулся, дрожа — и, что того хуже, он проснулся от боли. Не успев шевельнуться, он почувствовал боль во всем теле. Он лежал не шевелясь, боясь открыть глаза — боясь, что даже это принесет ему боль.
«Трус! — обругал он сам себя. — Невежа и свинья!»
Он пытался набраться храбрости, чтобы хоть чуть-чуть пошевелиться, хотя бы приоткрыть веки...
Свет обжег его мозг, и Огерн прищурился, внушая себе, что на самом деле свет тускл, и лишь его отвыкшим за пятьсот лет от света глазам он кажется ярким пламенем. Когда глаза Огерна привыкли к свету, он открыл их немного шире и мог бы поклясться, что под веками у него песок. Неужели за пять веков у него высохли веки?
За пятьдесят лет, поправил он себя. Истинный возраст его тела — пятьдесят лет или даже меньше! Но пятьдесят ли лет прошло или пятьдесят десятилетий, Огерну все равно казалось, что весь он — из ржавого, заскорузлого железа и ему нужно заново родиться.
Он еще шире открыл глаза, подождал, пока свет перестанет слепить, осмелился открыть еще шире и увидел поистине ослепительный блеск! Блестки льда, покрывавшие стены пещеры во времена его молодости, превратились теперь в сугробы и колонны! Он лежал в ледяном зале, освещаемом пламенем в фут высотой. Огонь пылал в расщелине скалы у ног Огерна. Повсюду танцевали языки огня, преломлялись во льду, отражались и окутывали Огерна светом.
По крайней мере Рахани подарила ему усыпальницу, достойную героя, — но нет, лучше назвать это спальней, а не усыпальницей! Потому что он спал, а не был мертв — только лишь спал, а история человечества тем временем вершилась. Но настало время проснуться.
Огерн повернул голову медленно, медленно, и у него возникло такое ощущение, как будто он пытается сломать слой ржавчины. Рядом с ним стоял маленький столик из черного дерева, а на нем в серебряной вазе лежали разноцветные фрукты. От одного вида их Огерна затошнило, но он понимал, что должен подкрепиться. Он попытался шевельнуть рукой, но рука не послушалась. Озадаченно нахмурившись, Огерн приказал руке двинуться, взглянул на нее. Рука лежала на сером одеяле, которым Огерн был укрыт. Рука едва заметно приподнялась. Казалось, на нее давит тяжесть веков, но все же она двигалась, и Огерну удалось заставить ее двигаться, пока рука не дотянулась до столика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Отец прижал мальчика к себе, снова стал родным, теплым.
— Ну, ну, малыш, мы понимаем, что ты иначе не мог. Ты спас себя и еще спас маленькую Керли от самого худшего. Ты ни в чем не виноват и достоин почестей героя.
И жители деревни воздали ему почести, как герою, вечером около самого большого очага в домике для собраний, а жена и мать Борли прятали от стыда лица, хотя их никто ни в чем не обвинял. Почести герою, да — на один только вечер. Но уже на следующее утро Кьюлаэра почувствовал, что люди его избегают, здороваются с ним вежливо, но холодно. Он мучительно пытался понять, в чем дело, обиженный и обескураженный, а родители не могли ничего объяснить, говорили, что ему все кажется, что все в порядке, но от них исходило то же самое — холод. Кьюлаэра не мог не страдать, а на следующей неделе, на охоте, случилось новое происшествие: его схватил самый сильный парень в деревне, за спиной у которого стоял десяток дружков, и бросил ему вызов:
— Думаешь, что ты такой великий боец, а? Посмотрим, сможешь ли ты одолеть меня!
И прыгнул на Кьюлаэру с кулаками.
Кьюлаэру охватили злоба и обида, он отбивался как сумасшедший, отбивался, пока наконец его обидчик не убежал, с разбитым носом, пока другие не побежали прочь от разъяренного воина. Кьюлаэра с десяток ярдов гнался за ними, потом остановился, свирепо глядя им вслед. Его грудь тяжело вздымалась. Он понял: в деревне все теперь его боятся, ведь он одолел взрослого мужчину...
А теперь его будут бояться и все мальчишки, потому что он победил самого большого и запугал остальных.
Позже, повзрослев, он понял, что людьми в деревне владеют страх, отвращение, ибо то, что он не дал сделать Борли, в умах людей связалось с ним. И тогда в душе Кьюлаэры разверзлась глубокая бездна презрения, презрения к людям, которые сначала воздают почести мальчишке, спасшему маленькую девочку и убившему взрослого, чтобы самому спастись, а потом отталкивают его, сторонятся его — Кьюлаэра презирал их, злился на них, его злость никогда не дремала, он был готов броситься на всякого, кто его обижал. Он стал презирать и законы взрослых, и даже их богов и думать, что только злой бог, Боленкар, лишен притворства, ибо ни от кого не прячет своей злобности.
Кьюлаэра вырос без бога, которого мог бы почитать, без веры во что-либо, кроме самого себя, в свой ум, и силу, и умение драться, ибо ему то и дело приходилось драться с другими мальчиками, а когда они наконец отступились, он понимал, что отступились они лишь из страха быть побитыми. Он стал лучшим бойцом, но при этом отверженным. Он и сам открыто презирал сверстников, постоянно задирался и нарушал, когда только было возможно, их глупые правила...
Например, правило о том, что он обязан жениться на женщине, с которой переспал и с которой зачал ребенка.
Но никогда не брал женщину насильно.
Поэтому, подбираясь к Луа, Кьюлаэра ощутил прилив отвращения. Вместе с желанием пришло презрение к себе. Еще противнее ему было из-за того, что девушка-гном выглядела лет на пять, не больше. И тогда Кьюлаэра посмеялся над искренней заботой девушки и ее слабостью, которую она назвала бы любовью, приказав:
— Развяжи мне шнурки, чтобы мои ноги согрелись.
И удивился, когда она выполнила его приказ. Он сел спиной к стволу дерева, позволил ей накормить себя с ложки мясным бульоном. Но думал Кьюлаэра при этом не только о выздоровлении...
Он замышлял месть.
* * *
Огерн проснулся, дрожа — и, что того хуже, он проснулся от боли. Не успев шевельнуться, он почувствовал боль во всем теле. Он лежал не шевелясь, боясь открыть глаза — боясь, что даже это принесет ему боль.
«Трус! — обругал он сам себя. — Невежа и свинья!»
Он пытался набраться храбрости, чтобы хоть чуть-чуть пошевелиться, хотя бы приоткрыть веки...
Свет обжег его мозг, и Огерн прищурился, внушая себе, что на самом деле свет тускл, и лишь его отвыкшим за пятьсот лет от света глазам он кажется ярким пламенем. Когда глаза Огерна привыкли к свету, он открыл их немного шире и мог бы поклясться, что под веками у него песок. Неужели за пять веков у него высохли веки?
За пятьдесят лет, поправил он себя. Истинный возраст его тела — пятьдесят лет или даже меньше! Но пятьдесят ли лет прошло или пятьдесят десятилетий, Огерну все равно казалось, что весь он — из ржавого, заскорузлого железа и ему нужно заново родиться.
Он еще шире открыл глаза, подождал, пока свет перестанет слепить, осмелился открыть еще шире и увидел поистине ослепительный блеск! Блестки льда, покрывавшие стены пещеры во времена его молодости, превратились теперь в сугробы и колонны! Он лежал в ледяном зале, освещаемом пламенем в фут высотой. Огонь пылал в расщелине скалы у ног Огерна. Повсюду танцевали языки огня, преломлялись во льду, отражались и окутывали Огерна светом.
По крайней мере Рахани подарила ему усыпальницу, достойную героя, — но нет, лучше назвать это спальней, а не усыпальницей! Потому что он спал, а не был мертв — только лишь спал, а история человечества тем временем вершилась. Но настало время проснуться.
Огерн повернул голову медленно, медленно, и у него возникло такое ощущение, как будто он пытается сломать слой ржавчины. Рядом с ним стоял маленький столик из черного дерева, а на нем в серебряной вазе лежали разноцветные фрукты. От одного вида их Огерна затошнило, но он понимал, что должен подкрепиться. Он попытался шевельнуть рукой, но рука не послушалась. Озадаченно нахмурившись, Огерн приказал руке двинуться, взглянул на нее. Рука лежала на сером одеяле, которым Огерн был укрыт. Рука едва заметно приподнялась. Казалось, на нее давит тяжесть веков, но все же она двигалась, и Огерну удалось заставить ее двигаться, пока рука не дотянулась до столика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123