Красно-каменный забор внутреннего двора, свежая побелка недавно сложенной большой русской печи, голый по пояс повар Савелий с длинной кочергой перед оранжевым печным жерлом, отец, мать, отец Андрей, Лев Ильич.
Няня раздевала Настю, аккуратно укладывая одежду на край грубого дубового стола: платье, нательная рубашка, панталоны. Настя осталась стоять голой посреди двора.
— А волосы? — спросил отец.
— Пусть… так, Сережа, — прищурилась мать.
Настя тронула левой рукой косу. Правой прикрыла негустой лобок.
— Жар справный, — выпрямился, отирая пот, Савелий.
— Во имя Вечного, — кивнул ему отец.
Савелий положил на стол огромную железную лопату с болтающимися цепями.
— Ложитесь, Настасья Сергевна.
Настя неуверенно подошла к лопате. Отец и Савелий подхватили ее, положили спиной на лопату.
— Ноженьки-то вот так… — Белесыми морщинистыми руками повар согнул ей ноги в коленях.
— Прижми руками, — склонился отец.
Глядя в тронутое перьями облаков небо, Настя взяла себя за колени, прижала ноги к груди. Повар стал пристегивать ее цепями к лопате.
— Полегшей-то… — озабоченно подняла руки няня.
— Не бойсь, — натягивал цепь Савелий.
— Настенька, выпростай косу, — посоветовала мать.
— Мне и так удобно, maman.
— Пускай лучше под спиною останется, а то гореть будет, — хмуро смотрел отец Андрей, расставив ноги и теребя руками крест на груди.
— Настенька, вы руками за цепи возьмитесь, — сутуло приглядывался Лев Ильич.
— Не надо, — нетерпеливо отмахнулся отец. — Их лучше — вот что…
Он засунул Настины кисти под цепь, охватившую бедра.
— То правда, — закивал повар. — А то все одно повыбьются, как трепыхать зачнет.
— Тебе удобно, ma petite? — Мать взяла дочь за гладкие, быстро краснеющие щеки.
— Да, да…
— Не бойся, ангел мой, главное, ничего не бойся.
— Да, maman.
— Цепи не давят? — трогал отец.
— Нет.
— Ну, Вечное в помощь тебе. — Отец поцеловал покрытый холодной испариной лоб дочери.
— Держи себя, Настенька, как говорили, — припала мать к ее плечам.
— С Богом, — перекрестил отец Андрей.
— Мы будем рядом, — напряженно улыбался Лев Ильич.
— Золотце мое… — целовала ее стройные ноги няня.
Савелий перекрестился, плюнул на ладони, ухватился за железную рукоять лопаты, крякнул, поднял, пошатнулся и, быстро семеня, с маху задвинул Настю в печь. Тело ее осветилось оранжевым. «Вот оно!» — успела подумать Настя, глядя в слабо закопченный потолок печи. Жар обрушился, навалился страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.
— Держи! — прикрикнул отец на Савелия.
— Знамо дело… — уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.
Крик перешел в глубокий нутряной рев.
Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.
Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.
— Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, — облизал пот с верхней губы Савелий.
Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.
— Да не так, Хоссподи! — Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.
Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.
— Справа, справа, — заглянула в печь мать, направила кочергу няни.
— Я и то вижу, — сильней заворочала угли та.
Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.
— Как стремительно лицо меняется, — смотрел Лев Ильич. — Уже совсем не ее лицо.
— Угли загорелись! — широкоплече суетился отец. — Как бы не спалить кожу.
— А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, — выпрямился Савелий.
— Смотри, не сожги мне дочь.
— Знамо дело…
Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно.
— Тогда ты… того… — почесал бороду отец, глядя на торчащую из печи рукоять лопаты.
— За три часа спекётся, — вытер пот со лба Савелий.
Отец оглянулся, ища кого-то, но махнул рукой:
— Ладно…
— Я вас оставлю, господа, — пробормотала мать и ушла.
Няня тяжело двинулась за ней.
Лев Ильич оцепенело разглядывал трещину на печной трубе.
— А что, Сергей Аркадьевич, — отец Андрей положил руку на плечо Саблина, — не ударить ли нам по бубендрасам с пикенцией?
— Пока суть да дело? — растерянно прищурился на солнце Саблин. — Давай, брат. Ударим.
Железная рукоять вдруг дернулась, жестяная заслонка задребезжала. Из печи послышалось совиное уханье. Отец метнулся, схватил нагревшуюся рукоять, но все сразу стихло.
— Это душа с тела вон уходит, — устало улыбнулся повар.
Вытянутые полукруглые окна столовой, вечерние лучи на взбитом шелке портьер, слои сигарного дыма, обрывки случайных фраз, неряшливый звон восьми узких бокалов: в ожидании жаркого гости допивали вторую бутылку шампанского.
Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.
Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.
— А это моя дочь! — встал с бокалом Саблин. — Рекомендую, господа!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14