Все, все, — ребята, девочки, Ленин, уборщицы, воспитательницы, родители, столпившиеся в узкой двери, — все смотрят на нее, она держит юбку, а Жирная бьет своей тяжелой, пахнущей цветами и табаком ладонью:— На! На! На! Выше юбку! Выше! Ноги! Ноги разведи!Марина разводит дрожащие ноги, и Жирная вдруг хватает ее между ног своей сильной когтистой пятерней.еМарина кричит, но злобный голос перекрикивает ее, врываясь в уши:— Стоять! Стоять! Стоять!! Шире ноги! Шире!!И все смотрят, молча смотрят, и солнце бьет в глаза — желтое, нестерпимое, обжигающе-страстное, испепеляюще-святое, дурманяще-грозное…Серая «волга» плавно затормозила, сверкнув приоткрытым треугольным стеклом. Марина открыла дверь, встретилась глазами с вопросительным лицом бодрого старичка.— Метро Автозаводская…— Садитесь, — кивнул он, улыбаясь и отворачиваясь.Седенькая голова его по уши уходила в темно-коричневую брезентовую куртку.Марина села, старичок хрустнул рычагом и помчался, поруливая левой морщинистой рукой. В замызганном салоне пахло бензином и искусственной кожей.Машину сильно качало, сиденье скрипело, подбрасывая Марину.— Вам само метро нужно? — спросил старичок, откидываясь назад и вытаскивая сигареты из кармана куртки.— Да. Недалеко от метро…— Как поедем? По кольцу?— Как угодно… — Марина раскрыла сумочку, отколупнула ногтем крышку пудренницы, поймала в зеркальный кругляшок свое раскрасневшееся от быстрой ходьбы лицо.— Хорошая погодка сегодня, — улыбнулся старичок, поглядывая на нее.—Да…— Утром солнышко прямо загляденье.— Угу… — она спрятала пудренницу.— Вы любите солнечную погоду?—Да.— А лето любите? — еще шире заулыбался он, все чаще оглядываясь.— Люблю.— А загород любите ездить? На природу?— Люблю, — вздохнула Марина, — Охуительно.Он дернулся, словно к его желтому уху поднесли электроды, голова сильней погрузилась в куртку:— А… это… вам… — по кольцу?— По кольцу, по кольцу… — устало вздохнула Марина, брезгливо разглядывая шофера — старого и беспомощного, жалкого и суетливого в своей убого-ущербной похотливости…Дядя Володя еще несколько раз приезжал к ним, оставаясь на ночь и она снова все видела, засыпая только под утро.В эти ночи ей снились яркие цветные сны, в которых ее трогали между ног громко орущие ватаги ребят и девочек, а она, оцепенев от страха и стыда, плакала навзрыд. Иногда сны были сложнее, — она видела взрослых, подсматривала за ними, когда они мылись в просторных, залитых светом ваннах, они смеялись, раздвигая ноги и показывая друг другу что-то черное и мокрое. Потом они, заметив ее, с криками выскакивали из воды, гонялись, ловили, привязывали к кровати и, сладко посмеиваясь, били широкими ремнями. Ремни свистели, взрослые смеялись, изредка трогая Марину между ног, она плакала от мучительной сладости и бесстыдства.Однажды, после бессонной ночи она сидела в туалете и услыхала утренний разговор соседок на кухне.— Дядя… дядя Володя… — яростно шептала Таисия Петровна Зворыкиной, — Ты б послушала что ночью у них на террасе творится! Заснуть невозможно!— А что, слышно все? — спросила та, громко мешая кашу.— Конешно! Месит ее, как тесто, прям трещит все!— Ха. ха, ха! Ничего себе…— Муж уехал, а она ебаря привела. Вот теперя как…Марина ковыряла пальцем облупленную дверь, жадно вслушиваясь в новые слова. Ебарь, сука, блядище — это были незнакомые тайные заклинания, такие же притягательные, как новые сны, как скрип и стоны в темноте.Мать не менялась после приездов дяди Володи, только синяки под глазами и припухшие губы выдавали ночную тайну, а все привычки оставались прежними. Она смеялась, играя с Мариной, учила ее музыке, привычным шлепком освобождая зажатые руки, напевала, протирая посуду, и печатала, сосредоточенно шевеля губами.Марина стала приглядываться к ней, смотрела на ее руки, вспоминая как они смыкались вокруг чужой шеи, помнила сладостное подрагивание голых коленей, на которых теперь так безмятежно покоилось вязание…«Она показывает ему все, — думала Марина, глядя на опрятно одетую мать, — „Все, что подлифчиком, все, что под трусами. Все, все, все. И трогает он все. Все, что можно“.Это было ужасно и очень хорошо. Все, все все показывают друг другу, раздвигают ноги, трутся, постанывая, скрипят кроватями. Но в электричке, в метро, на улице смотрят чужаками, обтянув тела платьями, кофтами, брюками…— Мама, а отчего дети бывают? — спросила однажды Марина, пристально глядя в глаза матери.— Дети? — штопающая мать подняла лицо, улыбнулась, — Знаешь детский дом на Школьной?—Да.— Вот там их и берут. Мы тебя там взяли. — А в детском доме откуда?—Что?— Ну, раньше откуда?— Это сложно очень, девулькин. Ты не поймешь.— Почему?— Это малышам не понять. Вот в школу пойдешь, там объяснят. Это с наукой связано, сложно все.— Как — сложно?— Так. Вырастешь — узнаешь.Через полгода вернулся отец. Еще через полгода она пошла в школу, чувствуя легкость нового скрипучего ранца и время от времени опуская нос в букетище белых георгинов.Длинный, покрашенный в зеленое класс с черной доской, синими партами и знакомым портретом Ленина показался ей детским садом для взрослых.Все букеты сложили в огромную кучу на отдельный стол, научили засовывать ранцы в парты.Высокая учительница в строгом костюме прохаживалась между партами, громко говоря о Родине, счастливом детстве и наказе великого Ленина: «учиться, учиться и учиться».Школа сразу не понравилась Марине своей звенящей зеленой скукой. Все сидели за партами тихо, с испуганно-внимательными лицами и слушали учительницу. Она еще много говорила, показывала какую-то карту, писала на доске отдельные слова, но Марина ничего не запомнила и на вопрос снимающей с нее ранец матери, о чем им рассказывали, ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13