Толку от нас они не добились, поэтому шаман их просто выгнал со сцены.
Потом нас секли плетями, на концах ремешков которых были привязаны крючочки, отчего по всему телу из глубоких царапин обильно текла кровь. Ранки посыпали солью в целях гигиены, наверное, а также усиления мучений, что вернее.
В общем, над нами трудились долго и добросовестно, но не желая нанести серьезных увечий; руку Кочетова сразу перетянули в локте, отрубленное предплечье, висевшее на лоскутах кожи, отсекли, кровь быстро остановили и, помазав рану какой-то маслянистой жидкостью, перевязали. Хорошо еще, что все это время он был без сознания. А вождю никто не сделал замечания, хотя хотели многие. Видимо, посчитали, что попорчен хороший материал.
А затем откуда-то издалека, как будто с другого края ночи, настолько издалека, что только я смог это услышать, раздался звук, который я узнал. Это было страшно отдаленное пение сигнального рога. Все-таки наши боевые товарищи ищут нас, возможно, напали на наш след, возможно, спешат сюда. Надежда пылала во мне как раскаленные угли догорающих костров в звездном мраке.
Так была совершена первая часть праздника. Шаман бил в свой бубен и громко кричал:
– Бог-Отец видел нас сегодня, видел наши деяния и был доволен.
– Бог-Отец доволен! – вопили уставшие массы.
– Возобновим завтра наше служение, чтобы Бог-Отец был еще больше доволен!
– Возобновим служение! – повторяли кентавры.
Нас развязали и, за исключением Арсуна, которого отдалили до утра, всех поволокли во тьму за пиршественными столами. Там нас дожидалась глубокая яма, вырытая давно, так что стены и дно успели прорасти мхом. И непонятно было, кто вырыл эту западню со стенами, отвесными и даже расширяющимися внутрь, – кентавры из-за особенности своей анатомии землекопами были еще теми.
Поверху бросили деревянную решетку, выставили часовых и оставили нас в покое.
До утра.


29
В ТЮРЕМНОЙ ЯМЕ

– Рождаться, страдать, умирать... К чему? Мы думаем, что живем, а сами лишь проекция на экране, призраки, жаждущие надежды и любви. Жизнь зажигается и рассыпается пеплом. Пустыня, беременная зимним холодом, тьма подземелий, шум крыльев невидимых птиц... Множество убитых на рассвете и днем и удушенных ночью, и стены тюрем, и смрад падали, в которую Бог-Император превратил детей своих. К чему? Неужели для того, чтобы кто-либо один из миллиардов постиг высокое? Чтобы мужественно умереть?
В темноте нашей ямы голос Семена Кочетова задавал эти вопросы не спеша, очень спокойно, как бы предлагая обсудить существенные дела, не более.
Из мрака плотного, как нечто осязаемо-твердое, ответил Малинин:
– Не будем раздумывать над смыслом всей суммы перерождений. Этого не дано понять и нашему дражайшему Богу-Императору, который, как известно, и не Бог вовсе, а лишь управитель той сложной интеллектуальной машины, которую оставили нам предки. Своими стараниями человек заслуживает гармонию в следующих перерождениях, ибо если в одном месте чего-то много, в другом уже меньше. Я давно покончил бы с жизнью, если бы не уверенность в существовании загробной справедливости. Иначе нельзя принять очевидно временные несправедливости бытия.
Нашел в себе силы и Исаев:
– В тебе говорит слабость, наш бедный философ. К чему нам, уже считай неживым, топтаться на алтаре, отшлифованном самоутешающимися слепцами. Не надо искать подпорок в истории, оглянись на нашу жизнь и ответь, почему побеждают всегда Хитрые, лживые и подлые? Вот возьми зеркальную копию нашего предводителя, копию несостоявшегося Премъер-Министра Николая Орлова. Все знают, что его обвинили зря, что он был не виновен, и никто – никто! – не выступил против дикого обвинения тогда, десять лет назад.
– Я это знал и говорил, – вмешался я.
– Да кому интересно ваше мнение, дражайший Сергей Владимирович?
– Мне. Может, я и в паломничество пошел, чтобы найти справедливость у Бога-Императора.
– А может, и нет? – язвительно спросил Исаев. Я промолчал.
– Ах, Кирилл, Кирилл! Твоя революционная страсть делает тебя нетактичным, – сказал Малинин.
– Прости, – с неожиданной теплотой отозвался Исаев. – Я никого не хотел бы обидеть. Я знаю, как трудно жить каждому, я просто хотел когда-нибудь спросить его прямо; зачем? Зачем он позволяет эти мучения, эту ложь, эту дикость? Зачем он оставил людям стремление доминировать?
– Увы, ты не хочешь думать о системе и тонешь в частностях. Быть может, наш путь – наименьшее из зол? – мягко упрекнул его Малинин.
– Нет, – вмешался Кочетов, – просто Кирилл умеет думать.
Воцарилось молчание. В тишине было слышно шуршанье жучков, изредка сонный перестук копыт стражников. В тесной яме, измученные пытками, мы лежали почти касаясь друг друга.
– Я не понимаю вас, – сказал вдруг Мстиша. – Все так просто: есть общий враг, есть, Бог-Отец, который ведет нас к победе... К чему спорить?..
– Это потому, мой друг, – ответил Малинин, – что вы живете в племени. А человек и был создан изначально для маленького коллектива, для жизни в составе рода, семьи. И людьми были только члены рода, все другие были не просто чужие, они были нелюди. И нелюдей так много, что спасает только родовое братство. А мы жили в обществе, где миллионы, миллиарды людей, а нелюдей – нет. Остается свобода подводят...
– Ты хочешь сказать, что человек ищет врага, потому что он так создан? – задумчиво спросил Мстиша.
– Примерно так, хотя есть еще масса других качеств и инстинктов, которые, в свою очередь, делают нашу жизнь адом.
– Моя жизнь была ошибкой, – внезапно сказал Кочетов. – Я думал, что в Империи можно сохранить честность, непоколебимость убеждений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112