Надо было идти за ней, а потому что остаток дня был занят посещением магазина, ресторана и только к двенадцати часам ночи, в сопровождении добровольной охраны из трех новых знакомых (милиции не удалось установить личности, да это представлялось и неважным) она вернулась к себе.
Спускаясь по лестнице, он чувствовал, как тяжело устал, а когда оказался на улице, перед молчаливо переваривавшим детские впечатления цирком, голова у него закружилась от свинцовой мути пасмурного сентябрьского неба. Сверяясь с истрепавшимся уже протокольным листком, он посетил несколько магазинов, добросовестно прохаживался между стоек, увешанных плечиками с женскими кофточками, юбками, платьями, заглядывал в витрины наполненные смешной бижютерией и ювелирными украшениями. Затем Аркадий Григорьевич попал в центр города, о чем можно было судить по незаметному простору вокруг, несколько сокращаемому на тротуарах в ряд высаженными кленами, уже начавшими пламенеть, - резкий ветер то и дело срывал листья, которые, вертясь и кружась, летели наискосок через дорогу в стекла пролетавших машин и в отворачивающиеся лица прохожих. Один такой желто-рдеющий лист пролетел мимо, и Аркадий Григорьевич успел машинально поймать его и долго нес в руке, не зная, что с ним делать. Здесь же, на проспекте, тротуары были выложены узорными плитками, часто цветными, все в зависимости от вкусов владельцев магазинов, которые, приобретая само торговое помещение, украшали и прилегающие части тротуаров. Разными были вывески, витрины, однако роднило их, делало однородными общий евроремонтный подход. Впрочем, продавать старались везде разное: одежду, автомобили (огромный "Ленд-ровер", набычившись, разглядывал глазами фар безденежную толпу за стеклом), рыболовно-охотничьи принадлежности, мебель. Жизнь, в общем-то, кипела, люди входили и выходили, увлекая за собой Аркадия Григорьевича, потому что документ в кармане мог и упустить какой-нибудь магазин, а она (имя жены он так и не решался произнести даже про себя), со своей веселой, шаловливой развязностью, могла забежать даже в охотничий магазин, даром что сама зверей любила. Он входил в одни двери, выходил в другие, его обступали ряды костюмов и ряды плащей, потом пошли колготки, косметика... Боже мой! как же он ненавидел сейчас все это - магазины, манекены, вещи за стеклом, тупое лицо товара и в особенности живые лица этих баб, живущих тогда, когда её уже нет, смеющих обмениваться приторными любезностями, хмелеющих от вина взаимных услуг и возможности просто нахамить кому-нибудь.
Он шел дальше и все виденное - потому ли, что доставляло мучительную и словно бы сладостную боль, или потому, что встряхивало мнимой близостью к ней, - вдруг освободило в нем то ужасное, что уже несколько дней держалось в темном закутке каждой его мысли, овладевая сознанием при малейшем толчке: её больше нет; и когда он, как и сейчас, ни с того ни с сего сам умирал, то есть вспоминал ясно представленное в миг ужасного известия: пылающий факел машины с зажатым в металлической утробе нежным телом! Он в один миг мысленно пробегал всю их недолгую совместную жизнь, все то волшебство, которое не могло просуществовать дольше, потому что Сатана не мог позволить такому счатью длиться, - картинки воспоминаний проносились, как листья клена, крутясь в стремительном смерче, - и в этом смерче, и мелькании, и отдельно возникшем воспоминании её губ, подсохших от палящего каирского солнца, когда она, в пляжной истоме шепнула ему - "Милый..." - все это вместе с безнадежным пониманием невозвратно ушедшего, сливалось в ощущение горя исключительной силы... "Что я собственно делаю!" - вдруг подумал он, ибо сто долларов, извлеченные из кармана, бросил только что на стеклянный прилавок, сквозь который снизу просвечивался подводный шелк женских трусиков, между тем как снисходительная к его причуде смешливая продавщица с любопытством разглядывала эту рассеянную руку, платившую за предмет, не только лично ему не нужный, но ещё даже не названный.
- Здесь продается?.. - он остановился в затруднении, потому что все было глупо и даже инстинктивная попытка купленный вещью удержать уже ставшее призрачным, было бесполезно.
- Извините, я ошибся, - сказал Аркадий Григорьевич, забирая банкноту.
- Ничего, заходите еще, - сдерживаясь, сказала девица и, все же, прыснула ему в спину.
Пришло время идти в ресторан. Ему объяснили, как пройти; оказалось близко. Он шел и думал, что, может быть, следовало сразу пойти в гостиницу, одолеть последнюю ночь, отмучиться, укрываясь мраком своего отчаяния, а наутро спастись, уехать в бурлящую Москву, к делам, судам, банкетам...
Вот и ресторан. Огромное витринное стекло сейчас белопенно залито с внутренней стороны шелком французских волнистых штор. Сквозь просвечивающую материю мелькали смутные тени: быстрые - вероятно, официантов, медленные солидно отдыхающих людей. И все так сияло, что Аркадий Григорьевич невольно посмотрел на часы, предварительно далеко и дугообразно выбросив руку, дабы отодвинуть манжет рубашки. Уже восьмой час. Серый день незаметно темнел. Он ещё немного постоял у входа с левой стороны двери, потому что с правой стоял, важно куря сигару, большой и вальяжный метрдотель. Было людно, безостановочно шли люди, наверное с работы, у каждого в руке или на плече сумки, пакеты, а в глазах - мутная тошнота. Без конца мелькали их усталые и злые лица, слышалась привычная брань. Прошел ротвелер без намордника, прогуливающий высокую худую женщину в желтом плаще, какой-то бомж с окурком между большим и указательным пальцами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74