Молодежь-то нынешняя не ворчит, жует всякие амебные группки, смотреть
тошно... Да, жаль тузка. Кто бы мог подумать. И вообще, с каждым годом нас,
старых битовиков, все меньше и меньше остается. О-хо-хо... Нет, не слышал я
никакого взрыва. Может, и было что, не знаю. Я спал..."
Газеты, шурша, съехали на пол, но Роман не обратил на них ни малейшего
внимания. Содержание прочитанных статей вызывало в нем какое-то непонятное
глухое раздражение. Появилось и окрепло стойкое желание выйти на улицу и
какому-нибудь прохожему смачно, со вкусом нахамить. Конечно же, это было бы
проще всего, сорвать злость на первом встречном, но пока доберешься до этих
истеричных сочинителей, пока приготовишь розги, весь запал и пройдет.
Жалко... Обычно в таких случаях рекомендуется грызть сырую картошку или же
бежать куда-нибудь в поле - копать яму, а потом кричать в нее до посинения,
но, будь его воля. Роман, конечно же, предпочел бы отвести душу на самих
сочинителях. И никакие соображения морального или этического характера не
смогли бы его остановить. Положил бы всех рядком где-нибудь на широкой
площади при большом стечении народу и собственноручно, долго и со вкусом
порол. И чтобы какой-нибудь занюханный чинуша - старый, лысый и в очках -
читал при этом противным менторским голосом длиннющий гроссбух о правилах
хорошего тона. Тогда, быть может, и другим неповадно будет. Тогда, быть
может, хоть какой-то порядок появится... А проще всего, конечно, плюнуть на
все это с высокой горки, мол, дураки вы, что с вас, горбатых, возьмешь,
живите, мол, как хотите, но ведь не отвяжутся же, припрутся, любители
дешевых сенсаций, достанут своими газетными розгами, затопчут. И будет это
уже не встречей равных соперников, что, в общем-то, никогда таковой и не
было, а позорной игрой в одни ворота. Все время не ты их, а все время они
тебя. Под дых, и в голову, и в грудь. Чтобы опомниться не успел. Недаром же
во все времена и у всех народов лучшим способом защиты почиталось
нападение... Эх вы, сочинители крикливые, воинствующие противники теплового
равновесия. На словах вы зрячие и могучие, а на деле слабые и слепые, как
новорожденные котята. Вся сила ваша не в умении и не в глубоких знаниях -
ведь вы всего лишь полуобразованная аморфная масса - ваша сила в вашей
многочисленности, в вашей активности, в вашем любовно взлелеянном
догматизме. И хотя вы все валите на стихию, на саморазвитие и спонтанность,
втайне вы сладострастно мечтаете переделать мир по образу и подобию своему,
сделать его таким же порочным и грязным, как вы сами. Но самого главного
вам никогда не постичь, никогда вам не создать своего мира, а с теми, что
созданы другими, вам не найти единения. Поэтому, быть может, не пороть вас
надо, а жалеть, тихо и с улыбкой, усмиряя гордыню, ибо если что и может
спасти этот мир, то только милосердие и благородство." Эта последняя мысль
внесла успокоение в смятенную душу Романа. Конечно же, невозможно не
принимать все это близко к сердцу, невозможно изолировать душу от сердца,
но поберечь его, найти дня разума спасительную нишу в котле Бытия -
выполнить это первейшее условие душевного равновесия - было для него
жизненно необходимым. В противном случае, все могло закончиться нервным
срывом. Роман это прекрасно понимал. И совладать со своими чувствами ему
удалось. Раздражение его улетучилось. Он снова стал воспринимать мир, как
спокойный сторонний созерцатель.
Он встал с дивана и, ступая по мягкому ворсистому ковру, подошел к окну.
Обе его створки были распахнуты, но вползавший в душную атмосферу квартиры
августовский уличный воздух желаемого облегчения не приносил. Температура
снаружи была, пожалуй, даже выше комнатной, и у Романа уже давно повлажнела
от пота рубашка и как-то невнятно расслабляюще кружилась голова. В такой
день самое подходящее место для отдыха - глубокая ванна с холодной водой.
Но внизу, на залитом солнечными лучами дворе, жизнь била ключом. То туг, то
там мельтешила разнокалиберная детвора, дряхлые старухи, оккупировав
низенькие скамеечки, трещали бесконечными разговорами о погоде, болезнях,
ценах и прочей чепухе, чуть в стороне, под раскидистыми кленами,
одобрительно крякал под костяшками домино широкий деревянный стол,
облепленный мужиками. И явно не вписываясь в этот дворовой оркестр
откуда-то из глубины подъезда - слава Богу, не романового - кто-то
невидимый читал замогильным, кажется, пьяным голосом "Комету" Цветаевой.
Роман поморщился и отвернулся, закрыв глаза. На мгновение ему
представилось, будто бы город, это безобразное нагромождение камней и
бетона, внезапно исчез - не стало домов и автомобилей, не стало старух и
детворы, растворились в Небытие газеты с паническими статьями о
надвигающемся конце света, и народ, в угоду которому печатались эти статьи,
тоже растворился, как тяжелый кошмарный сон ушла в далекое прошлое истерия
последних лет: зловещие предсказания астрологов, бодренький оптимизм
политиков, экономическая нестабильность, гангстерские войны,
психологические тесты, голод и землетрясения - все исчезло. Во всем мире
воцарились только лютый холод да еще белое безмолвие до самого горизонта.
Да еще снежинки, холодные колючие снежинки, закружились, засверкали, падая
с голубого хрустального неба. И тишина, мгновенно опаутинившая всю планету
от одного полюса до другого, а Вселенную - до первоатома мироздания,
глубокая баюкающая тишина, тоже воцарилась здесь, в этом мире, словно бы
сплавилась со временем в единое целое, и каждая часть ее, неизмеримо малое
мгновение, обратилась в легкое, как пушинка, и тяжелое, как свинец,
зернышко, имя которому - Вечность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29