- Рюмку рома или коньяку для мадам, - распорядился Жиль. И тихо добавил: - Обещайте, что дождетесь меня и не будете волноваться.
- Вы-то хоть верите мне, Жиль? Клянусь вам, он невиновен. Я это чувствую, знаю. Я...
У самого дома врача полицейский остановил Жиля:
- Вы куда?
- К доктору Соваже.
- Лечитесь у него?
- Нет, я просто его знакомый, Жиль Мовуазен.
- Вам известно, что мадам Соваже скончалась и ведется следствие?
- Да.
- Повторите, как вас зовут.
Жиль повторил, постовой сделал пометку в блокноте.
- Проходите.
II
Тогда, днем, в коридоре было так темно, что ручку двери, ведущей в приемную, пришлось искать чуть ли не на ощупь. Теперь, вечером, Жиль изумился его запущенности. При свете электрической лампы с почерневшим от грязи абажуром коридор казался еще более длинным и узким, стены неровными и обшарпанными. В глубине, сквозь полуоткрытую застекленную дверь, виднелся дворик, загроможденный помойными ведрами и бачками.
Жиль нагнулся и подобрал цветок. Кто-то, ничего еще, видимо, не зная, принес покойнице цветы.
Дверь в приемную была распахнута. Свет горел, но комната была пуста; пуст оказался и кабинет, где царил полный хаос.
Подавленный тишиной, безлюдьем и убожеством, Жиль кашлянул, чтобы дать знать о себе, но не услышал в ответ ни звука. Зато взгляд его нащупал металлический шкафчик, на белой эмали которого рельефно выделялись красные сургучные печати.
В конце концов Жиль добрался до помещения, которое явно не могло служить ни гостиной, ни столовой: в этой комнате, где, шпионя за мужем, проводила большую часть дня мадам Соваже, еще стояла ее коляска. Здесь тоже все было в беспорядке: простыня на полу, на засаленном диване подушка сомнительной чистоты.
Внезапно Жиль обернулся: в проеме еще одной, последней двери, глядя на него, стоял доктор Соваже. Он глядел пристально, словно не узнавал посетителя. Волосы у него были всклокочены, лицо небритое. Без воротничка, в расстегнутой рубашке, в коричневых войлочных шлепанцах, он стоял и смотрел, а за спиной его, как декорация, виднелась бедная кухня, с порога которой на пришельца глазела нелепая толстая девица.
- Где Колетта? - безразличным тоном спросил врач.
- Пришла со мной. Но ей лучше не заходить. Она ждет в кафе на углу.
Врач вяло махнул рукой, словно приглашая: "Входите, если угодно".
Он имел в виду кухню. На столе, покрытом клеенкой, стояли белый эмалированный кофейник и две чашки, валялись крошки хлеба. У толстой девицы, несомненно служанки, вид был не менее ошалелый, чем у хозяина. Опустив руки, она застыла у плиты и даже не догадалась предложить Жилю стул. Прядь волос цвета конопли спускалась ей на лицо, большая бесформенная грудь вздымала корсаж.
- Что она сказала?
Морис Соваже говорил тихо, не подымая глаз. У Жиля перехватило горло при мысли, что перед ним человек, который почти десять лет исступленно любил Колетту и которого с такой фантастической преданностью любит она.
Все здесь свидетельствовало о тошнотворно убогом существовании - и полутемные, выходящие во дворик комнаты, и этот диван, заменявший врачу кровать, и железная лестница, ведущая на антресоли, в комнату покойницы.
Эта женщина, еще молодая и уже калека, проводившая целые дни в своей коляске; эта толстая бестолковая служанка, на которой лежало все хозяйство...
- Она верит, что вы этого не делали.
Ливо врача не просветлело. Он лишь посмотрел на Жиля лишенным всякого выражения взглядом и спросил:
- А вы?
- Я тоже.
Тем не менее Жиль никогда еще не был так близок к тому, чтобы понять преступника, никогда и нигде еще не окунался в атмосферу, в которой преступление казалось бы таким возможным, чтобы не сказать неизбежным.
- Они всё перерыли, всё перевернули вверх дном, - продолжал доктор. Забрали мои письма, опечатали шкафы; сегодня, самое позднее - завтра меня арестуют.
Служанка икнула, хрипло зарыдала и закрыла лицо грязным передником.
- Вы считаете, что вас арестуют? Соваже кивнул, опустился на некрашеный табурет и отрешенно уставился на свои шлепанцы.
- Я убежден, что она отравилась, - вздохнул он. - Я всегда чувствовал, что дело кончится плохо. В последние дни она стала какая-то странная - более спокойная, я бы сказал даже, умиротворенная.
Он передернулся, как в судороге, схватился за голову, вцепился пальцами в волосы и успокоился с такой же быстротой, с какой на него накатило.
- Извините меня. Эти господа даже не потрудились соблюдать вежливость. А мои коллеги умудрились не сказать мне ни слова... Вам лучше уехать, Жиль.
И Жиль понял, что врач советует ему покинуть не только дом на улице Минаж, но и особняк на набережной Урсулинок. Недаром он тут же прибавил:
- Что вам там делать?
Странное это было впечатление - расплывчатое и в то же время отчетливое, как иногда во сне. Во тьме улиц Жиль видел двух затравленных людей, которые ищут друг друга, соединяются и вновь расстаются; видел, как сам он бродит по городу то под руку с теткой, то держа за руку Алису.
Получалась уже не одна, а две пары, и люди пытались их разлучить, тащили в разные стороны. Жерардина Элуа со свирепым смехом обнажала крупные зубы; Бабен, покусывая сигару, подстерегал Жиля за окнами "Лотарингского бара"; на губах Плантеля играла тонкая ироническая улыбка светского человека; Пену-Рато пускал слюни; Эрвино с лицом клоуна саркастически...
- Вы взяли адвоката? Врач вытаращил глаза.
- А ведь верно. Мне придется взять адвоката.
- Есть у вас на примете стоящий?
- Не знаю. Ничего я не знаю. Новая судорога. На врача накатывало так неожиданно, так неудержимо, что становилось жутко. Жиль неуверенно продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52