- Не уезжайте! - раздался голос. - Не смейте уезжать! Помогите мне...
Правдой было то, что если они подошли к нему, то лишь для того, чтобы заставить его замолчать.
- Загубили меня, гады! - простонал тот. - Теперь везите меня куда-нибудь. Только не в больницу. И только не в полицию, слышите! Кто вы такие? Дерьмо! Сосунки!
Вот что было в действительности! Он сам ими командовал. Дайа, колбасник, потащил его к машине с помощью Детриво, который держал раненого за ноги и то и дело ронял очки. О Маню все забыли. Он свалился под дерево, и его тоже пришлось нести, вталкивать в машину, мокрого, грязного.
Сейчас, во время допроса Николь, они узнают все. Она не говорила о своем мягкосердечии. Она просто ответила на вопрос:
- Это он. Это он велел нам пойти за доктором, но не велел ничего сообщать в полицию. Эдмон уже заметил у него татуировку.
- А кто пошел за доктором?
- Мы решили, пусть идет Эдмон, потому что он знаком с врачом...
Они выслушают также и доктора Матре. Его свидетельские показания здесь, в папке No 17.
"Сначала я решил, что при раненом находятся только мадмуазель Николь и ее двоюродный брат Доссен. Потом я заметил, что дверь соседней комнаты полуоткрыта. И только под конец я обнаружил, что там находится целая группа молодых людей, которые умирали от волнения и страха. Один из них лежал прямо на полу, и я посоветовал дать ему выспаться, потому что он был сильно пьян".
Бедняга Матре, который пользовал лучшие семьи города и у которого был торжественно-благородный вид героев Жюля Верна!
"Мне хотелось установить поведение каждого из них в течение этой ночи",- продолжал Дюкуп, у него совсем застыли руки, и время от времени он щелкал пальцами, желая их согреть.
Неправда! Этого потребовал он, Лурса.
"Мадмуазель Лурса выказала исключительное мужество и, по словам доктора Матре, вела себя, как настоящая сиделка".
Черта с два! В подобных обстоятельствах Николь продолжает жить по инерции, машинально, что и позволяет ей сохранять видимость спокойствия.
"Эдмон Доссен, будучи весьма встревожен, попросил совета у врача, которого тот не мог ему дать. Он сам сейчас об этом скажет..."
Что скажет? Что это, мол, не его вина. Что он готов был уплатить стоимость содержания раненого в больнице. Что предлагал просить за Большого Луи одного депутата, друга своего отца.
И, наконец, Детриво, который то и дело терял очки, видел всю эту сцену своими близорукими глазами и судил о ней своей жалкой головой!
Пусть кто-нибудь спросит Лурса: "А вы действительно ничего не слышали?"
Он даже не будет ссылаться на то, что у них длинные коридоры, лестницы, что в доме два крыла; он скажет: "Я был пьян, господа".
Что тоже не совсем правда. Он был таким же, как и все прочие вечера, когда его засасывало одиночество, - разомлевший, вялый, неуклюжий.
Присяжные старались придать себе равнодушный и серьезный вид, потому что в зале у каждого было много знакомых. Публика ждала конца выступления Дюкупа и выхода главных актеров. Иногда кто-нибудь потихоньку подходил, шептал два слова на ухо Рожиссару, который сидел в прокурорском кресле, поставив перед собой коробочку с мятными лепешками.
Все эти появления означали:
"Еще не нашли".
Не нашли девицу Пигасс. Потому что здесь Адель превратилась в девицу Пигасс.
Взгляд Рожиссара в сторону Лурса:
"Нет... Ничего нового... Еще нет... Очень сожалею".
У Дюкупа пересохло во рту, и говорил он уже не так гладко. Со своего места ему не видно было Лурса, но и на расстоянии чувствовал он его собранную в кулак волю и мефистофельскую ухмылку.
"Именно этой ночью, в четыре часа утра, подсудимый завязал отношения с мадмуазель Лурса, которая ухаживала за ним так же, как и за раненым".
Они сделали буквально все, лишь бы избавить Лурса от позора. Умоляли не появляться в суде - не только ради него самого, но и ради всей семьи, ради его коллег-адвокатов, ради всех тех, что в Мулене считаются порядочными людьми!
А он предпочел выставить себя на всеобщее обозрение!.. Если бы они еще знали, чему он улыбнулся именно в эту минуту. Да тому, что, собираясь в суд нынче утром, он чуть было не поддался искушению и не сбрил бороду. Вот была бы комедия! Явился бы перед ними свежевыбритый, с аккуратно расчесанной шевелюрой, в крахмальном безукоризненном воротничке.
"Восемнадцатого октября, во время третьего допроса, обвиняемый сообщил нам, что через посредство своего приятеля Люска вошел в чужую ему среду и что его побудила к этому любовь к мадмуазель Лурса. Таким образом, пытаясь объяснить свое поведение той ночью, он уверяет, что, проснувшись и чувствуя себя еще больным, он пустился в длинное страстное объяснение. Мадмуазель Лурса со своей стороны заявила нам:
- Ему было стыдно за вес происшедшее и за испачканную одежду. Он умолял меня его простить. Он был очень взволнован. Признался, что хотел только одного - ближе познакомиться со мной..."
Дюкуп, так же как и свидетели, не имел права пользоваться написанным материалом. Поэтому он временами закрывал глаза, стараясь точно вспомнить заранее приготовленную фразу, какую-нибудь свою отметку, документ.
"Установлено, что в дальнейшем Маню бывал в доме так часто, как только позволяли обстоятельства. Я не беру на себя смелость утверждать, что он цинично воспользовался этим происшествием, которое послужило прекрасным извинением его частых визитов.
Однако..."
Неправда! Никогда Дюкупу не было восемнадцати лет, никогда он не знал, что такое любовь и наваждение, от которых спирает в груди. Да и сам Лурса тоже. Но Лурса все-таки удалось вдохнуть аромат чужих восемнадцати лет.
"Начиная с этого времени он приходит каждый вечер, вернее было бы сказать - каждую ночь, и иногда возвращается домой к матери не раньше трех часов утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53