Но теперь он никогда не был пьян. Ни разу! Даже напротив. Но вот сегодня, чтобы не притупились зубы, ему требовалась дополнительная порция алкоголя.
- Я отмечу противоречия в показаниях Берго, - сказала Николь, подчеркивая фразу жирной красной чертой.- Он уверяет, что двадцать первого октября Эмиль приходил к нему, чтобы продать часы. А судя по материалам, это не могло быть раньше четырнадцатого или пятнадцатого. Берго ошибся на целую неделю.
Берго! Еще один, о чьем существовании Лурса раньше и не подозревал. Редко-редко кто заходил, да и то случайно, в его часовую мастерскую, такую узенькую, что с улицы ее трудно было заметить; к тому же она была расположена очень неудачно - между мясной и бакалейной лавками, за рынком.
Берго... Огромный, дряблый, с отвислым животом... Берго, от которого вечно разило прогорклым маслом и который, казалось, впервые в жизни решился покинуть свою тихую заводь, где ржавели старые будильники, разобранные часовые механизмы и поддельные побрякушки.
Однако он жил. И другие тоже. И их имена, произнесенные вслух, звучали уже не как обычные имена.
Как раз когда дочь упомянула Берго, Лурса, сам того не желая, нашел определение своему собственному состоянию: в эту минуту он был подобен ученому, посвятившему годы и годы какому-нибудь монументальному труду, скажем исследованию в девяти томах о жесткокрылых или о Четвертой династии.
Все было здесь, на его письменном столе. Вместе с именами, которые для большинства людей или ничего не значат, или значат очень мало.
Берго, Пижоле, Штюфф...
Для него они были исполнены смысла, жизни, трагедии. Стопка возвышалась, как колонна, и...
Он снова поднялся и, стараясь не замечать взгляда дочери, открыл стенной шкаф и налил себе чуточку рома.
Потому что теперь, когда все было кончено, требовалось сохранить веру. Никак нельзя по выходе из туннеля вновь попасть в зубья будничной рутины...
Но существовал Большой Луи, разумеется - мертвый Луи, живой он не представлял никакого интереса.
И еще тот, кто его убил.
И тот, кто его не убивал: Эмиль, который то весь сжимался, то сидел как оглушенный, иногда вскипал от гнева, заходился в настоящей истерике и вопил в кабинете Дюкупа:
- Я же вам говорю, что я не виноват... Вы не имеете права. Вы грязный тип!..
Грязным типом он обзывал вылощенного до блеска Дюкупа! Иногда он говорил, как и все, интересовался подробностями.
- А много будет народу? Правда, что из Парижа приедут журналисты?
Дюкуп в конце концов устал и, воспользовавшись рождественскими каникулами, укатил в горы отдохнуть.
От всего этого подступало к горлу, душило. Иной раз Лурса начинало казаться, что он живет не среди людей, а среди их теней.
Уже трижды после начала событий отец и сын Дайа, колбасники, затевали драку, колотили друг друга руками, ногами.
- Ты меня не запугаешь! - кричал сын.
- Ах ты, грязный ворюга!..
- Будто сам воровать не умеешь!
Приходилось вмешиваться посторонним. Один раз вызывали даже полицию, так как папаша разбил сыну в кровь губу.
А к Детриво, которого отыскали в Париже и который ни за какие блага мира не соглашался возвращаться в Мулен, потому что, по его словам, он там умрет от стыда, уехал его отец, кассир. Оба они порешили, что юноша, не дожидаясь призыва, немедленно поступит на военную службу.
Теперь он служил в интендантстве Орлеана и ходил в чересчур длинной шинели, очевидно, все такой же - в очках и с прыщами на физиономии.
Четыре допроса и одна очная ставка с Маню.
"Сам не понимаю, как я мог это сделать. Я дал себя завлечь. Я всегда отказывался красть деньги, даже у родителей..."
Историю с кражами потушили. Отец Эдмона Доссена расплатился за всех. Торговцам дали отступного, и те не подали жалобы. Местная газета молчала.
Тем не менее в городе было несколько человек, на которых при встрече оборачивались. Можно было даже сказать, что существует два города, два Мулена: один живет неизвестно зачем, без смысла и цели, и другой, для которого дело Маню было как бы неким стержнем, весь в тайниках мрака, полный самых неожиданных персонажей; вот их-то Лурса и извлекал на свет Божий, а затем заводил новую папку с именем одного из них на обложке.
- Не слишком ли ты будешь завтра усталой?
Николь насмешливо улыбнулась. Разве когда-нибудь показывала она при посторонних хоть малейшую усталость или уныние? Она сбивала с толку именно тем, что всегда оставалась сама собой, невозмутимая, упрямая; казалось, даже в округлых линиях ее лица и фигуры было что-то вызывающее.
Николь не похудела. Никуда не поехала на рождественские каникулы. Каждый вечер отец, вернувшись из суда, заставал дочь у себя в кабинете в неизменно ровном расположении духа.
Она взяла последнюю папку, лежавшую поодаль от других, где находился всего один листок дешевенькой почтовой бумаги, какую продают в бакалейных лавочках. Почерк был женский, неинтеллигентный, чернила водянистые, такие обычно бывают на почте или в кафе, перо плохое, так как вокруг букв синели чернильные брызги.
"Мсье, Вы совершенно справедливо утверждаете, что Маню не виноват. Не расстраивайтесь из-за него. Я знаю, кто убил Большого Луи. Если Маню осудят, я назову убийцу".
Письмо пришло по почте на второй день Рождества, и все розыски, в частности те, которые проводились полицией по требованию Лурса, не дали результатов.
Сначала он подумал об Анжели, прежней их горничной, которая приходила его шантажировать и которую Лурса чуть было не заподозрил в убийстве Большого Луи.
Аюкель устроилась работать в одно кафе в Невере. Он специально ездил туда, чтобы получить образчик ее почерка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53