Он не пытался войти и стоял около рассыльного возле красной драпировки.
Рене первая заметил его и постаралась привлечь внимание Мишеля, взглядом указав ему на старика.
Лицо Мишеля стало более жестким, а в глазах промелькнула ненависть к человеку, который посмел преследовать его даже здесь.
Поговорив с рассыльным, Фершо сунул ему деньги, и тот стал пробираться к столику Мишеля:
— Там господин, который желает вам что-то сказать.
— Передайте ему, что я занят.
Рассыльный удалился. Фершо, волнуясь, ждал его, а услышав ответ, стал на чем-то настаивать. Мишель отвернулся к своей спутнице.
— Что происходит? — спросила она.
— Ко мне пристает один старый псих.
— Что ему надо?
— Не знаю. И знать не хочу.
Рассыльный подошел снова:
— Этот господин просил передать, что он плохо себя чувствует, что вы ему очень нужны, и он просит подойти к нему хотя бы на пару слов.
— Передайте ему — пошел он!..
Как мог Фершо унизиться до такой степени, в третий раз прибегая к услугам рассыльного? В переданной им записке, нацарапанной дрожащей рукой на мокрой стойке бара, значилось:
«Не оставляйте меня на ночь одного. Я боюсь умереть».
Мишель смял бумажку и бросил ее на стол, где валялись ватные шарики.
— Ответ будет?
— Нет.
Спустя полчаса гудок «Санта-Клары» позвал пассажиров на борт.
— Да поймите же, вы доедете со мной до Панамы.
Мы проведем вместе всю ночь, а завтра вы вернетесь назад поездом.
Он был куда больше пьян, чем ему казалось. И, выходя, подмигнул Рене Зал опустел. Через час опустеет весь город, всюду погаснет свет, и на улицах загремят железные жалюзи.
Садясь в машину, Мишель задел Фершо, который в темноте потянул его за рукав и тем привел в полную ярость:
— Да оставите вы меня наконец в покое?!
Через минуту их машина уже катила к порту, а еще через некоторое время Мишель поднимался по трапу вслед за своей спутницей, с удовольствием заметив выражение удивления на лице своего друга, помощника капитана.
Он ему подмигнул. В эту ночь весь мир был свидетелем его торжества. Весь, кроме Фершо, который не хотел понять, что стал ему омерзителен.
Тем хуже для него!
3
В половине седьмого вечера следующего дня возвращаясь из Панамы, Мишель сошел с поезда в Колоне. По сравнению с вчерашним днем город казался мрачным и словно затаившимся. Большие здания магазинов не были освещены, не горели и вывески с названиями улиц, где располагались ночные кабаре.
На перроне маленького вокзала Мишель машинально огляделся, почувствовав даже некоторую досаду на то, что Фершо несмотря на сцену в «Атлантике», не пришел его встретить. Но долго думать об этом ему не хотелось.
Направляясь к кафе Жефа, он прислушивался к тому, что теперь происходило в нем самом, к тому, что уже однажды почувствовал в себе, но в природе чего еще не мог до конца разобраться.
— Походка его стала более свободной. Ему и дела не было до людей, которые словно тени возникали рядом с ним из темно гы. Но особенно остро он ощутил свое новое состояние в тот момент, когда вошел к Жефу.
Впервые за все время он рассматривал это заведение как человек, который больше не чувствует себя здесь своим.
Впрочем, это было лишь предчувствием — у него пока не было причин думать, будто он покинет Колон или перестанет столоваться у фламандца. Такие ощущения бывали у него и прежде, например в Дюнкерке, когда однажды, встав в серенький день с постели, он почувствовал, что это его последнее утро там. Или в тот же вечер, когда, рассеянно попрощавшись с Линой, уже знал, что никогда ее больше не увидит.
Был ли он при этом огорчен или только растроган?
Нет! Он просто не признавался себе в собственной вине.
Это был совсем другой человек, который собрался уехать, бросал жену и дом. Что-то словно отделилось от «его, обретя в момент, когда он меньше всего этого ожидал, эдакое безликое очертание.
Впрочем, сойдя с поезда, он ощутил какую-то пустоту. Снова оказавшись на улицах Колона, ставших ему так хорошо знакомыми за те годы, что он жил здесь, Мишель не почувствовал облегчения, которое возникает при возвращении. Он больше не прислушивался к окружающему шуму, не задавал себе вопроса, какое судно должно прибыть в порт.
Огни витрины Жефа, например, были ему так же знакомы, как навсегда оставшиеся в памяти газовые фонари родного Валансьенна.
Войдя в помещение и услышав за собой шелест бамбуковой занавески, он не испытал ничего, кроме удивления.
Фершо не ошибался, высмеивая Мишеля, хотя все же был не прав, позволяя себе насмехаться над молодежью.
Только теперь Мишель стал отдавать себе отчет в том, что в течение многих месяцев его идеалом было это не всем доступное кафе, воплощавшее тайну и поэзию большого порта.
Но какую тайну, черт побери, заключал в себе этот плохо освещенный зал, где, как правило, находилось человек пять-шесть и где в самом начале своей жизни здесь он, никому не знакомый, с благодарностью принимал любой знак внимания со стороны хозяина?
Как и все, он знал, что Жеф был на каторге. И наблюдал за этим огромным, заплывшим жиром человеком, в сползающих с отвислого живота штанах, приветствующим некоторых клиентов как близких людей, склоняясь над ними за стойкой, чтобы о чем-то пошептаться, — точь-в-точь отдающий приказы главарь банды.
В зависимости от отношения Жеф ко всем обращался на «ты» или на «вы», и в первые месяцы Мишель простодушно подсчитывал, к кому он обращается на «ты».
«Он начинает ко мне привыкать», — думал он.
Здесь случайных прохожих не кормили. Это не был ресторан в обычном смысле слова. В услужении у Жефа был только один засаленный негр на тесной кухне, куда Жеф время от времени наведывался, чтобы понюхать содержимое кастрюль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82