— Я только что имела с ним обстоятельный разговор, но он, кажется, мало что понял. Он слишком остро переживает свою ответственность, тем более — перед коллегой…
Я дорого дал бы за возможность пройтись расческой по волосам и прополоскать рот. Но мне пришлось остаться под одеялом: пижама была слишком измята. Арманда догадалась налить мне стакан воды и предложить:
— Сигарету?
Сама она тоже закурила.
— В Швейцарии мне случилось ухаживать за дочкой наших соседей — дифтерит, как у Анны Мари. Это чтобы вы знали, почему я немного разбираюсь в таких вещах.
Кроме того, у нас с мужем была куча знакомых медиков, в том числе известных профессоров, и мы целыми вечерами обсуждали с ними…
Мать, видимо, перепугалась. Я различил ее серый силуэт в рамке незапертой двери на фоне совсем уж темной лестничной площадки. Она была в халате, волосы накручены на бигуди.
— Не тревожьтесь, мадам. Мне просто понадобилось проконсультироваться у вашего сына, как давать лекарства.
Мать смотрела на наши сигареты, струйки дыма от которых смешивались в ярком ореоле ночника. Уверен, что больше всего ее задело именно это. Мы курили вдвоем на моей постели в три часа ночи!
— Извините, я не знала. Услышала шум, думаю, пойду посмотрю…
Она исчезла, и Арманда, словно нас не перебили, продолжала:
— Анри ввел девочке двадцать тысяч единиц. Спорить я не решилась. Температура же вечером — да вы сами видели…
— Спустимся ко мне в кабинет, — предложил я.
Она отвернулась, чтобы дать мне влезть в халат.
Приобретя более или менее приличный вид, я сумел набить трубку, и это кое-как привело меня в чувство.
— А ночью сколько?
— Сорок. Потому я вас и разбудила. Большинство моих знакомых профессоров относились к сыворотке иначе, нежели Анри. Один постоянно твердил мне:
«Бить — так всерьез или вовсе не бить; либо массированная доза, либо ничего».
Три года подряд в Нанте мой добрый учитель Шевалье со своей легендарной резкостью фальцетом вдалбливал нам то же самое: «А если больной после этого околеет, значит, сам и виноват».
Я заметил, что на полках недостает нескольких книг по терапии, и сообразил: их унесла к себе Арманда.
Битых минут десять она распространялась на тему о дифтерите, да так, как я в жизни бы не сумел.
— Разумеется, вы можете позвонить доктору Данбуа.
Но, по-моему, будет проще и не столь для него обидно, если вы сами примете решение и введете дополнительную дозу.
Вопрос был нешуточный. С одной стороны, речь шла о моей дочери. С другой — о моем коллеге, о профессиональной ответственности, о том, что, мягко говоря, именуется бестактностью.
— Пройдемте к ней.
Комната Анны Мари уже перешла во владение Арманды, которая все в ней переделала на свой лад. Почему это чувствовалось еще с порога? И почему, невзирая на запах болезни и лекарств, я уловил в воздухе запах Арманды, хотя она даже не прилегла — раскладушка стояла застеленной?
— Прочитайте этот параграф… Сали видите: почти все авторитеты того же мнения.
Не в ту ли ночь, господин следователь, я действительно ощутил в себе душу преступника? Я уступил. Сделал так, как решила Арманда. И не потому, что поверил в ее правоту, или следовал наставлениям своего учителя Шевалье, или согласился с книгой, куда меня заставили заглянуть.
Я уступил потому, что так хотела Арманда.
Я полностью отдавал себе в этом отчет. На карте стояла жизнь моей любимой дочери. Даже с точки зрения врачебной этики я совершал серьезный проступок.
Я совершил его, сознавая, что поступаю дурно. Сознавал так отчетливо, что трепетал при мысли, как бы в дверях опять не возник призрачный силуэт матери, Еще десять тысяч единиц. Арманда помогла мне сделать инъекцию. Освободила от всего, кроме самого укола. Пока я вводил лекарство, волосы ее коснулись моего лица.
Меня это не взволновало. Я не желал ее и, думаю уже тогда был уверен, что никогда не пожелаю.
— А теперь ложитесь. С восьми у вас прием.
Спалось мне плохо. В полудреме я томился предчувствием чего-то неотвратимого. Не воображайте, что я придумываю все это задним числом. Несмотря на тревогу и ощущение неловкости, я был даже доволен.
Я твердил себе: «Это не я. Это она».
В конце концов я уснул. А когда утром спустился вниз, Арманда дышала воздухом в саду, и под халатом у нее было надето платье.
— Тридцать девять и две, — весело объявила она. — Под утро девочка так потела, что дважды пришлось менять простыни.
Ни она, ни я ничего не сказали доктору Данбуа.
Молчать Арманде не стоило никакого труда. Зато я при встречах с ним всякий раз прикусывал себе язык.
То, что я рассказал вам, господин следователь, и есть история моего брака. Арманда вошла в наш дом без всяких предложений с моей стороны. Уже на следующий день все важнейшие решения принимала — или заставляла принимать меня — она.
С тех пор как Арманда появилась у нас, мать стала похожа на боязливую серую мышку. Она бесшумно мелькала за дверями и опять извинялась по любому поводу.
Тем не менее сначала она стояла на стороне Арманды.
Вы видели мою жену уже сорокалетней и только в зале суда. Но и десять лет назад ее отличали та же уверенность в себе, та же врожденная способность подчинять себе окружающих и, я сказал бы, незаметно командовать ими. Разве что тогда она была чуть пообтекаемей — не только в физическом, но и в моральном смысле.
Отныне наша прислуга обращалась за распоряжениями только к ней и десять раз на дню повторяла:
— Мадам Арманда сказала… Мадам Арманда велела…
Позднее я много размышлял: не с обдуманным ли заранее планом она вызвалась ухаживать за Анной Мари? Согласен, это вздор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54