— Интересно, куда же он мог пойти? Насколько я его знаю, он ведь способен сдаться полиции. А если все еще бродит по Марселю, то мне следует быть настороже. Да-да!
Я потанцевала. Какой-то человек, на вид весьма приличный, похоже торговец апельсинами, предложил проводить меня.
Выходя с ним из дансинга, я увидела Жана, стоявшего на краю тротуара.
Он ничего мне не сказал. Просто пошел. А я, оставив мужчину, которого вряд ли узнаю, если увижу снова, бросилась за ним.
— Жан! — кричала я. — Послушай!
Он вернулся в гостиницу стиснув зубы, бледный как полотно. Начал собирать чемодан. По-всякому обзывал меня.
И все равно, клянусь вам, я любила его. И даже сейчас, встреть я его…
Столики пустели. Залы заполнились сигаретным дымом, запахами спиртного и ликеров.
— Кофе? Рюмочку ликера?
Еще одна картина, которая часто поражала г-на Монда и которую он подмечал на парижских улицах, вглядываясь в окна ресторанов: двое друг против друга, а между ними уже пустой столик, испачканная скатерть, чашечки с кофе, рюмки с коньяком или ликером — немолодой полный мужчина со свежим цветом кожи, счастливыми, чуть беспокойными глазами, и женщина, которая держит сумочку на уровне лица, подправляя перед зеркальцем верхнюю губу, изогнутую в форме буквы «л».
Г-н Монд мечтал об этом. Он завидовал. Жюли подкрасилась, заглянула в сумочку, подозвала официанта.
— У вас есть сигареты?
И губы ее сразу же окрасили бледный кончик сигареты розовым цветом плоти, еще более женским, чем женская кровь.
Она рассказала все. До конца. И теперь, опустошенная, смотрелась в зеркало через плечо спутника, и маленькие складки на лбу выдавали озабоченность, вновь охватившую ее. Речь шла не о любви — о жизни. Что думала она на самом деле? Два-три раза она бросала на мужчину быстрый оценивающий взгляд, прикидывая, может ли он ей пригодиться.
А он, смущенный, сознавая глупость своего вопроса, пролепетал:
— Что же вы собираетесь делать?
Она сухо пожала плечами.
Как он завидовал тем, у кого не было забот о завтрашнем дне и кто не возлагал на свои плечи никакой ответственности!
— У вас есть деньги?
Прищурив глаза от дыма, который она выпускала прямо ему в лицо, женщина взяла свою сумочку и протянула Монду.
Он уже открывал ее ночью и теперь снова увидел грим, огрызок карандаша, несколько смятых купюр, одна из которых была тысячефранковая.
Женщина жестко заглянула ему в глаза, потом презрительная, нестерпимо презрительная улыбка искривила ее губы, и она сказала:
— Меня беспокоит совсем другое.
Было уже поздно. Они оставались чуть ли не одни в опустевшем зале, где официанты начали наводить порядок и подавальщицы готовили в углу приборы к вечеру.
— Официант!
— Слушаю.
Зазвучали цифры, отлавливаемые чернильным карандашом и выстраивавшиеся в блокноте, затем листов оторвался и лег на салфетку перед г-ном Мондом.
У него в бумажнике было много денег. Он положил туда столько, сколько влезло, и теперь стеснялся открывать его, но все-таки открыл, украдкой, как скупой, и понял, что Жюли это заметила, что она увидела пачку денег и снова посмотрела на него с подозрением.
Они встали одновременно, направились в вестибюль, вышли на залитую солнцем улицу, не зная, что делать, как быть: остаться вместе или разойтись в разные стороны.
Машинально они двинулись к набережной, смешались с толпой зевак, которые наблюдали за проказами уличных сорванцов, за стариками с удочками.
Через час г-жа Монд выйдет из машины у полицейского комиссариата на улице Ларошфуко. Но г-н Монд не думал об этом. Он ни о чем не думал. Он шел посреди огромного мира. Его кожа на солнце пахла весной. Туфли покрылись тонкой пылью. Вокруг витал аромат духов его спутницы. Они прошли метров двести, просто так, когда она вдруг остановилась.
— Не хочу больше ходить, — заявила она.
Они вернулись назад, снова прошли мимо четырехэтажного застекленного здания ресторана, где сейчас мелькали лишь черно-белые фигуры официантов. Пошли дальше, по Канебьер, и перед пивной, большой полосатый тент которой, несмотря на сезон, был опущен, г-н Монд предложил:
— Присядем?
Они сели у окна, за мраморный столик на одной ножке, он с бокалом пива, поставленным на картонный кружок, она с чашечкой кофе, который не стала пить.
Она ждала. Потом сказала:
— Я мешаю вам заняться своими делами.
— У меня нет никаких дел.
— А ведь и правда. Вы же говорили, что вы — рантье. Где вы живете?
— В Париже, но я уехал.
— Без жены?
— Да.
— Из-за женщины?
— Нет.
Ее глаза выразили недоумение, потом опять подозрительность.
— Почему же тогда?
— Не знаю. Просто так.
— У вас нет детей?
— Есть.
— И вы спокойно оставили их?
— Они взрослые. Дочь замужем.
Неподалеку от них играли в бридж какие-то солидные, преисполненные важности особы; двое парней возраста Алена играли на бильярде, поглядывая на себя в зеркала.
— Я не хочу больше ночевать в этой гостинице.
Он понял, что она стремится убежать от неприятных воспоминаний, и не ответил. Между ними пролегло долгое молчание. Они сидели, неподвижные, тяжелые, и атмосфера вокруг них омрачалась. Скоро зажгут свет. От стекла, возле которого они сидели, теперь веяло холодком. Жюли смотрела на толпу, прогуливающуюся по тротуару, — может быть, потому, что ничего другого ей не оставалось, может, просто для виду, а может, надеясь или боясь — увидеть Жана.
— Вряд ли я останусь в Марселе, — сказала она наконец.
— Куда же вы поедете?
— Не знаю. Куда-нибудь подальше. В Ниццу или в какой-нибудь уголок на берегу моря, где никого нет. Мне надоели мужчины.
В любой момент оба могли встать, попрощаться, разойтись в разные стороны и никогда больше не встретиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35