Весьма кстати тут приходится соответствующий документ, в котором отец или дед оного лица собственноручно подписались в том, что принимают землю от Царя в благодарное хранение и приумножение, но отнюдь, заметьте, не во владение. Ввиду такого документа приезжие эти лица вынуждены выбирать перед властью тон более сговорчивый, а власть, в свою очередь, приосанивается и знает, на что нажимать в случае чего. Благодаря таким казусам ваш покорный слуга заслужил уважение среди властных чинов и даже внушил трепет малым людям дворца сего. Таким я и предстаю перед вами через несколько лет после поступления на службу: весьма незаменимый и осведомленный, сдержанный хранитель слова написанного, кроме того, образованный и пишущий в разнообразных областях. Уже не тот, не тот, что был принят в канцелярию, и Лихуд, благодетель мой и первый советник Царя, одним из первых узрел разницу и приблизил меня к себе по-дружески. Уже и я, пользуясь неуловимым влиянием, перетянул во дворец своего бывшего учителя Мавропода, за что тот был мне благодарен. Место мое во дворце сделалось постоянно и особо. С этим ли обстоятельством или еще с чем было связано возобладавшее в то время всеобщее настояние оженить меня? Доброхоты мои на то и указывали, что я-де остепенился, приобрел соответствующее положение, и теперь самое время обзавестись женой и домом. Удивительным для меня здесь является то, что я каким-то образом дал себя уговорить. И не только был уговорен, но некоторое время так и думал об этой ситуации: пора-де, вероятно, так и нужно. Нашли мне весьма молодую девицу, только что не ребенка, приложился тут же и дом. Кстати, опять-таки по какому-то хитрому распоряжению судьбы ее тоже звали Мария. Свадьбу сыграли роскошную, благодаря чему с самого момента церемонии меня стало охватывать неприятное ощущение невероятности происходящего. Сама церемония немало тому способствовала: начиная нелепейшим обрядом так называемого похищения невесты и кончая непрекращаемым пиром и хмельным панибратством шуринов, от коих разило брагой и плохо скрытым недоверием, чтобы не сказать неприязнью. Что касается дальнейшего... Вкратце говоря, вскоре после свадьбы я бежал во дворец и в доме своем более почти не появлялся. Я боялся, что она понесет ребенка, от того краткого периода, когда я был ей супругом, до моего бегства. Не понесла. 6. Сегодня отправил наконец письмо Лихуду: "Благороднейший мой наставник и пастырь! Среди скоропостижного преобразования моей жизни, сколь отрадно мне получать весточки из покинутого мною мира, тем паче, если исходят они от тебя. Обо мне не беспокойся - пребывание в монастыре делает мои дни безмятежными. Я лелею планы перевоза сюда своей библиотеки - уверен, что здешние обитатели с благодарностью воспримут сокровища человеческой мысли, по крупицам собранные мной. Благодаря Ксифилину мой ум не отвыкает от привычных ему занятий - мы много рассуждаем, и хотя муж сей большой противник силлогизмов, как ты, конечно, знаешь, мы доставляем друг другу множество приятных минут. Моя тревога, однако, направлена на тебя - с горечью представляю себе, как ты, созданный для великих государственных дел, сидишь в своем константинополь-ском доме, вероломно лишенный достойных тебя занятий. Не решаюсь настаивать на том, чтобы ты, человек дерзаний, последовал нашему с Ксифилином примеру. Хотя, заметь, колесо Фортуны порой прокатывается и по уединенным необработанным землям, чтобы кратчайшей дорогой прибыть к заветным чертогам. Что же до Неизреченного, то я, признаться, ума не приложу. Загадкой для меня остается трагическая смерть Императора, а равно и то, какие силы на этом выиграли. Ты же сам знаешь, каковы были мои последние дни в Константинополе. К сведению твоему отмечу, что никто не обращался ко мне ни с каким предложением - я оставлен в полнейшем покое. Скромности придерживаясь, не скажу, чтобы меня это особенно удивляло, гораздо более изумляет то обстоятельство, что ты, человек неизмеримо большей важности, чем я, до сих пор остаешься, как ты пишешь, в отставке. Если все так, то именно это, а ни что другое, говорит мне, кто думает нынче за Византий. Полагаю, и ты себе делаешь заметки. Отвечай, как выдастся время, я всегда рад твоему слову - ты знаешь, как я ценю общение с тобой". А в целом монахи, конечно, темны. Кроме Ксифилина и еще одного-двух старцев, здесь нет никого, с кем можно было бы обменяться хотя бы парой цивилизованных фраз. Почему же задаюсь я неуместным по существу, но тем не менее навязчивым вопросом: что же я тут все-таки делаю?! Недавно напугал простаков всего-то обмолвился, что Империя наша пребывает в упадке. Обмолвился-то потому, что накануне перелистывал Аристофана и был поражен, сколь много прозорливой тревоги за тогдашние аттические обстоятельства оказалось в грубом комедиографе. В писаниях его явственно чувствуется привкус безумия жизни, так сказать, еще не бьющее через край очевидение, но уже легкое размазывание реальности в уголках зрения, малый трепет по краям видимого мира. Так вот, под впечатлением прочитанного невольно отождествил эллинский упадок с нашим прискорбием и сделался беспокоен и язвителен. Оттого и высказал свои суждения вслух в присутствии нескольких безмятежных душ, чем заслужил в свой адрес взгляды странные и брови поднятые. Смотрите, говорю, упадок - это когда я, начальник имперской канцелярии, беру донесение с грифом "Срочно", вот так медленно беру его двумя пальцами и - откладываю в сторону. Всего-то. Откладываю лежать себе. Может быть, я его ко-гда-нибудь покажу первому министру. Может, не покажу.
1 2 3 4 5 6 7 8