Если говорят, что любовь бессильна, значит, это не любовь, а подделка под нее или в лучшем случае пробуждающееся, но еще лишенное четких внутренних ориентиров желание любви.
Помню, как меня поразило изображение двуглавого павлина, которое впервые я увидел десять лет назад в столице Филиппин Маниле. Как выяснилось, двуглавый павлин является эмблемой апостола Фомы на Востоке: по преданию, Фома был первым проповедником христианства в Индии и погиб, сраженный копьем язычника, в Мадрасе. Эта эмблема выткана здесь на рясах священников; скульптуры двуглавой птицы украшают церковные приделы, экспонируются в музеях. Долгое время я не мог понять, что означает этот загадочный символ, а когда — как мне показалось — понял, то написал вот эти стихи:
Легенды древние наплыли
Волной своею
И чужой —
А две души
Когда-то были
Как бы единою душой.
Потом пришло
Разъединенье.
Твердь отделилась
От земли,
Рождая страшное забвенье,
Века меж ними пролегли.
И душам должно
В отчужденье,
Страдая
От незримых пут,
Идти
Сквозь смерти и рожденья,
Пока друг друга
Не найдут.
Ну а павлин,
Над всей Вселенной
Крыла расправивший свои,
Залог той встречи непременной
И восстановленной любви.
Разумеется, моя версия ни в коей мере не согласуется с ортодоксально-католической. Но — как мне думается — она имеет под собой реальные основания. Ведь неспроста павлин изображается с двумя головами, но с одним сердцем. Ведь неспроста апокрифическое Евангелие от Фомы, найденное сравнительно недавно, в 1946 году, в Каире, содержит такие таинственные слова: «Некогда вы составляли единство, но вас стало двое».
Одно время меня неотступно преследовала мысль об эпиграмме. Почему бы этот жанр, столь популярный в пушкинскую эпоху, не возродить в наши дни? Я даже попытался набросать некоторое подобие программы действия в этом направлении.
Боюсь, мой друг, что мы с тобою
Прекраснодушием грешим,
Мы снисходительны порою
К врагам проверенным своим.
Мы их не значим в черном списке,
Себя на споры не мельчим.
Мы чересчур уж олимпийски
На них взираем и — молчим.
Конечно, на статью статьею
Не нам с тобою отвечать,
И не умеем мы с тобою
Иезуитство обличать,
Не выходя из тесных рамок…
Но мы забыли, ей-же-ей,
Что есть на свете эпиграмма.
Как мы могли забыть о ней!
Она ведь Пушкину служила,
Она ведь создана для них,
Неумирающих зоилов,
Клевещущих на русский стих.
И в ней я вижу больше прока,
Чем в силлопизме преглубоком.
И весело в свободный час
Врагу напомнить ненароком:
— Не бойся. Не уйдешь от нас.
Раз оказался под рукою,
Проткнем тебя наверняка
Одной-единственной строкою,
Как колорадского жука!
Всех, всех отметим!
Мы не вправе
Не думать о посмертной славе
Своих противников упрямых…
Пускай противники мои
Живут хотя бы в эпиграммах.
А что статьи… Умрут статьи.
Должен признаться, что программа поддержки не получила. Так называемые противники возмутились (дескать, занимаюсь самовозвеличиванием, обещая им бессмертие в своих эпиграммах), а так называемые друзья, работающие в жанре критики и литературоведения, обиделись (как это я посмел утверждать, что «умрут статьи»).
Тем не менее я не собирался отступать от намеченного. Я даже придумал соответствующие фамилии для своих будущих персонажей, не так далеко отстоящие от подлинных, — «Распадин», «Скотский». Даже написал эпиграмму на одного пародиста, не очень четко усвоившего правила школьной грамматики. («А я, поняв твои печали, тебе желаю от души: ты русский выучи вначале, потом пародии пиши»).
Однако дальше первых попыток дело у меня не пошло. Честно говоря, я вскоре обнаружил, что стараюсь искусственно разозлить себя, выдавить из себя гнев и негодование, которых у меня нет. Может быть, где-то интуитивно я осознал то, что впоследствии оформил в стихи:
Стимул к движенью дает не соратник,
Дает не союзник — противник дает.
Я не знал тогда знаменитого восточного изречения: «Движение есть щит от вражеских стрел». Но были слова, созвучные этой мысли, — слова Ромена Роллана из «Жана-Кристофа», которые являлись для меня в ту пору и утешением, и своеобразным оружием: «Враги, стремящиеся нам вредить, мы недосягаемы, мы неуязвимы для ваших ударов! Вы бьете впустую! Я давно уже не здесь!»
Вестник и весть пришли.
Весть дошла до людей,
Если хула началась.
Эти строки прозвучали под сенью развесистого баньяна в бан-галорском доме Святослава Николаевича Рериха. Жизнь членов семьи Рерихов — и самого Николая Константиновича, и жены его Елены Ивановны, и сыновей Юрия Николаевича и Святослава Николаевича — сложилась таким образом, что они в полной мере испытали на себе всю силу хулы и клеветы, помноженной к тому же нередко на чувство зависти, чувство, родившееся, если верить древней мудрости, раньше рода человеческого. Недаром одной из своих статей Николай Константинович Рерих дал весьма много значительное название: «Как я был превознесен врагами». А «превознесен» врагами он был основательно.
«Чего только не измышлялось! — сообщает Николай Константинович. — Шептали, что картин я сам вовсе не пишу, но заказываю их известным художникам… Писали, что у меня карманы полны рубинов и жемчугов, которые я раздаю пригоршнями… Утверждали, что я читаю все мысли, что мы завоевывали целые страны… Обозвали самим Антихристом, главою всемирного Коминтерна и Фининтерна, главою масонства».
Помню, как Святослав Николаевич Рерих мне говорил:
— Вестник — это человек, несущий новое, по большей части неожиданное сообщение, новое слово. Собственно, каждый подлинный художник и является вестником.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145